Книга ведьм - Хоу Кэтрин

Мэри Уолкотт заявляет, что видит тринадцать мертвых тел, лежащих на земле. Все пострадавшие бьются в сильнейших припадках. Элизабет Хаббард и Анна Патнэм заявляют, что Марта Кэрриер погубила в Эндовере тринадцать человек.

[Ответ]: Как не стыдно суду верить тем, кто просто-напросто выжил из ума!

[Вопрос]: Так ты не видишь призраков погубленных тобой людей?

[Ответ]: Если я скажу, что не вижу, вы же мне не поверите!

«Ты видишь их!» – настаивают обвинители.

[Ответ]: Вы лжете и наговариваете на меня!

Многие потерпевшие заявляют, что видят черного человека, склонившегося к уху Марты Кэрриер, который ей что-то шепчет.

У Мерси Льюис начинаются конвульсии, и она кричит, что допрашиваемая словно бы хватает ее за руки.

Мучения жертв столь велики, что суд распорядился вывести допрашиваемую из зала и крепко связать по рукам и ногам. Потерпевшие меж тем почти расстались с жизнью, к ужасу всех присутствующих в зале, включая приставов и судей.

Примечание. Как только руки и ноги Мэри Кэрриер связаны, все пострадавшие мгновенно приходят в себя.

После этого Мэри Уолкотт заявляет членам суда, что слышала из уст самой Марты Кэрриер, что та предается ведовству уже 40 лет.

Глава 35

Заявление Сары Ингерсоль и Энн Эндрюс касательно Сары Черчиль

1 июня 1692 года

Заявление Сары Ингерсоль с достаточной степенью убедительности доказывает, что «пострадавшие» девочки сознательно симулировали свои недуги, и даже если они вначале искренне заблуждались, то потом не отзывали свои обвинения под давлением местных священников. Сара Черчиль была одной из тех, кто заявил, что их мучают призраки ведьм и колдунов. Она была служанкой в доме Джорджа Джейкобса-старшего и, по словам Сары Ингерсоль, призналась в том, что дала ложные показания, поскольку ее запугал один из проповедников. Служанка сразу же поняла, что совершила ошибку, но не знала, как ей покаяться во лжи, повторенной ранее много раз.

Показания Сары Ингерсоль, тридцати лет от роду. Означенная Ингерсоль сообщила следующее: «Я встретила Сару Черчиль после того, как та была допрошена. Она подбежала ко мне в слезах, ломая руки и в великом душевном волнении. Я спросила ее, что случилось. Она ответила, что совершила недостойный поступок.

Я спросила ее, в чем он заключался. Она ответила, что она оговорила себя и других, когда заявила, что расписалась в книге Дьявола, и что такого не было. Я сказала ей, что показания ее звучали убедительно и я ей поверила. Она зарыдала и воскликнула: „Нет, нет, никогда я этого не делала!“ После она поведала мне, что дала ложные показания, ибо ей угрожали и сказали, что бросят ее в тюрьму вместе с мистером Бэрроузом. Мы с ней встречались еще несколько раз, и каждый раз она твердила, что страдает из-за самооговора. Я спросила ее, почему она не признается во лжи, и она ответила, что слишком часто повторяла свои показания и теперь страшится от них отказаться. Она добавила, что могла бы признаться мистеру Нойсу, но раз уж она сто раз заверила его, что расписалась в дьявольской книге, то обратному он просто не поверит».

Сара Ингерсоль

Энн Эндрюс

После Салема

В конце 1692 года число голосов тех, кто открыто критиковал салемские процессы и при этом обладал несомненным авторитетом в обществе, резко увеличилось. Последние восемь из девятнадцати казненных были повешены 22 сентября, но к этому времени несколько знаменитых богословов уже высказали сомнения в том, что Дьявол не способен принять облик невиновного, то есть в основном постулате обвинений против заподозренных в колдовстве жителей Салема и Эндовера. В октябре 1692 года теолог Инкриз Мэзер опубликовал трактат «Сомнительность дел о злых духах, выдающих себя за людей», где прямо говорилось о ненадежности «призрачных доказательств» и их недостаточности для вынесения приговоров подозреваемым в колдовстве. Позже в том же месяце известный негоциант Томас Брэттл разослал письмо, в котором негодовал по поводу методов, применявшихся Особым судом. Частично в ответ на распространение в обществе этих двух текстов губернатор Уильям Фипс 29 октября 1692 года распустил Особый суд [371].

Стремительное свертывание салемской «охоты на ведьм» и последовавшее почти сразу же после этого публичное раскаяние ее деятельных участников – особенно судьи Сэмюэла Сиволла, потерпевшей Анны Патнэм и проповедника Джона Хайла – может создать впечатление о том, что вера в колдовство, вспыхнувшая ярким пламенем в салемском деле, полностью сгорела в этом огне, освободив правовое поле, религиозную и культурную жизнь Новой Англии от соответствующих предрассудков и предубеждений. Однако впечатление это едва ли соответствует действительности. Хотя в дальнейшем ни в Северной Америке, ни в Европе преследование за ведовство никогда не достигнет такого размаха и не будет сопровождаться таким числом пострадавших, бытующая в обществе вера в существование ведьм и колдунов никуда не денется – она просто подвергнется видоизменениям.

Поскольку некоторые процессуальные аспекты работы Особого суда подверглись резкой критике, суды в дальнейшем стали уже не столь охотно принимать к производству дела о ведовстве. Со всей остротой встали следующие вопросы. Могут ли «призрачные доказательства» использоваться для окончательного определения вины подозреваемых в колдовстве или же они должны учитываться только для начала расследования? Следует ли вообще игнорировать их, чтобы избежать упреков в неправосудности? Дебаты вокруг «призрачных доказательств» прямо перетекли из правовой плоскости в религиозную и свелись к одному: ответу на вопрос, может ли Дьявол принять облик невиновного. Коттон Мэзер, опираясь на протоколы процесса в английском городе Сент-Эдмундсбери, имевшего место в 1662 г. [372], пришел к убеждению, что Князь Тьмы на то не способен, но одни только «призрачные доказательства» не должны быть основой для вынесения приговора. Его отец Инкриз Мэзер, напротив, считал, что Сатана вполне способен на такую подлость, и, следовательно, лучше отпустить одну ведьму на все четыре стороны, чем казнить невиновного. Скептики, в числе которых особенно выделялся Томас Брэттл, прямо заявляли, что нельзя приравнять деяния призрака или духа к деяниям существа из плоти и крови, которого призрак изображает. Под этим грузом нерешенных проблем относительно бремени доказывания правовая система больше не хотела и не могла преследовать ведьм на прежних основаниях. Однако такое изменение отношения судебных органов не всегда указывает на резкий сдвиг в общественном сознании.

В XVIII веке колдовство постепенно перестает быть предметом правосудия и становится чисто культурным феноменом. Этот сдвиг, в частности, отразился в Законе о колдовстве 1735 года, где оно больше не считается смертельно опасным сговором с Князем Тьмы и, соответственно, тяжким преступлением, а приравнивается к мошенничеству, выражающемуся во «введении в заблуждение окружающих о наличии у правонарушителя особых навыков и умений». Но если колдовство перестало быть преступлением против Господа и рода людского, а превратилось в обман легковерных недобросовестными знающими, это означает, что вера в колдовство и его силу не исчезла как таковая и бытует в народе. Ведьмы и колдуны еще долго будут населять англоязычный универсум атлантического побережья Северной Америки, становясь предметом критического разбора салемских процессов, темой сенсационных газетных очерков и, наконец, героями и героинями фольклора [373].