Возвращение в Полдень - Филенко Евгений Иванович

– Оружие? – переспросил он туповато.

– Да, фогратор, – сказал Феликс Грин с раздражением. – Верните его мне.

Кратов обнаружил, что все еще сжимает правой рукой рукоять фогратора, слишком удобную для того, чтобы без сожаления с нею расстаться. Внутри корабля, под защитой его брони и изолирующих полей, в оружии не было никакой нужды и ни малейшего смысла. Он послушно разжал пальцы, и Грин, не поднимая на него глаз, тотчас же куда-то унес зловещую игрушку.

– Ступайте в душ, Консул, – велел он, возясь с сервомехом в дальнем углу ангара. – Управлюсь без вас, а вы на черта похожи. На большого затравленного черта.

– Я должен присутствовать…

– Ни хрена вы не должны. Что смогли, вы уже сделали.

Кратов начал было избавляться от скафандра прямо здесь, в ангаре, но внезапно вспомнил одну из сентенций Татора: «Порядок на то и порядок, что он порядок». Стиснув зубы, он потащился в шлюзовую камеру, уже вычищенную от снега и грязи, полную воздуха, сухого, свежего, пахнувшего электричеством. Там он вернул скафандр в закрепленный за ним шкаф, хотя вокруг полно было свободных шкафов и при обычных обстоятельствах регламенты никем не соблюдались. Но, похоже, лимит обычных обстоятельств был вычерпан на несколько лет вперед.

Волоча ноги и по-прежнему наблюдая за собой как бы со стороны, с флегмой и апатией, на одних мысленных директивах дотащил свое тело до душевой. Приказал ему раздеться. Загнал эту двухметровую тушу внутрь кабинки. Включил холодную воду, питая слабую надежду таким способом вернуть себе ощущение реальности. Не вышло: он просто замерз и, повинуясь простым рефлексам, неживым голосом истребовал себе «атмосферу комфорта». Теплые струи стекали по лицу, как чужие слезы. Гармонизирующие волны проникали под кожу и кошачьими лапками месили окаменевшие мышцы. А где-то там, под самым сердцем, тикал большой старинный будильник. Вроде того, что стоял на бабушкином деревянном комоде среди прочих архаичных диковин, чье назначение давно было утрачено. Но будильник, помнится, жил, его стрелки нервно меняли положение на пожелтевшем циферблате, иногда – не сказать, чтобы часто! – неуклюже сцепляясь, и бабушка Лаура привычным щелчком по стеклу размыкала их… а еще раз в год нужно было подзаряжать совершенно уже ископаемые химические аккумуляторы, а чтобы заменить эту древность на вечные батареи, не могло быть и речи… бабушка Лаура жила в окружении раритетов и реликвий, знала историю каждого предмета и ценила превыше всех земных сокровищ, и вряд ли изменила своим обычаям по сию пору… Будильник тикал, дергались стрелки, и каждое прожитое ими деление старого циферблата означало, что те, кто остался снаружи, еще одну минуту провели неведомо где, в неволе или в небытии – о чем он запретил себе думать! – без связи, без надежды, а он растрачивает время впустую, стоя в «атмосфере комфорта» бездеятельно, бестолково, даже не имея душевных сил насладиться этим злосчастным комфортом.

Кратов заставил себя выбраться из кабины, сомнамбулически осушил кожу и волосы, закутался в белый махровый халат и вышел в коридор.

– Я уж подумал, что вам стало дурно, – участливо промолвил Феликс Грин. – Или вы там уснули. Вот, выпейте.

Он сунул Кратову под нос высокий бокал с густой жидкостью апельсинового цвета и запаха.

– Что это за гадость? – спросил Кратов, капризно морщась.

– Откуда мне знать, – отвечал Грин. – Док Мурашов запас такого добра на небольшую деревню, он вечно нас потчует…

Грин выглядел суетливым чуть более обычного, вязкая забота в его голосе и поступках казалась ненатуральной. Но он был как-то уж слишком спокоен для человека на борту корабля с пропавшей командой, затравленным чертом и двумя мертвецами.

2

…«Когда вернусь, – произнес Фриц Радау, мечтательно прикрыв глаза, – первым делом залезу в бассейн с чистой водой, а на бортике уже заранее будет выстроена батарея из пивных банок. Всех сортов! Я улягусь на воде, глупо таращась в небо, нормальное такое синее небо, безо всяких там извращений, то есть не зеленое, не красное какое-нибудь, а просто синее. А в руке у меня будет банка пива. Я начну с той, что справа, и так по порядку, по возрастанию градуса… Ты любишь пиво, Klein?» [4] – «Ненавижу, – сказал Кратов угрюмо. – И ты это прекрасно знаешь, Greis». [5] Разговоры на тему «когда вернусь и что сделаю» выводили его из равновесия. К тому, что на этой планете его иначе, как Кляйн, не называли, он уже привык и сам на автопилоте обзывался Грайсом. «…И только к вечеру, – продолжал витийствовать Радау, не обращая внимания, – потому что у меня иссякнут запасы хорошего пива, а за пополнением придется тащиться к старику Фишеру, лучше Вольфганга Фишера никто в наших местах пива не варит, дай бог ему меня дождаться, старому черту… Только к вечеру я вылезу из бассейна, если к той поре у меня не отрастут плавники и не прорежутся жабры, срежу лишнюю шерсть с башки и морды, включу все видеалы, что есть в доме, напялю смокинг, жилет в крупную звездочку, как дядя Сэм из старых комиксов, нацеплю бабочку на шею и в таком дурацком виде примусь тревожить друзей. Привет, скажу я, как вы тут без меня обходились восемь лет? Забыли уже о том, что я жив и требую знаков дружбы и уважения?» – «Свинство, – сказал Кратов сердито. – Весь день киснуть в луже и хлебать помои!» – «Doofkopf, [6] – промолвил Радау без злобы. – Что ты смыслишь! Тебе в твоем сопливом щенячьем возрасте хотя бы знакомо такое понятие – маленькие удовольствия?» – «Удовольствие может только большим, – ответил Кратов уверенно. – В жизни нет времени размениваться на мелочи». – «Поспорил бы я с тобой, – сказал Радау. – Кабы не был когда-то таким же Milchreisbubi… [7] Ну, чего расселся? Топай на корабль, будешь мне оттуда сигналить, а я займусь калибровкой. Только не вздумай врубать сепульку сразу на всю мощь, я тут в момент оглохну. Сотворишь, как в прошлый раз, – считай, что я остался без ушей, а ты и вовсе без головы, которую я тебе, Кляйн, откручу напрочь за ненадобностью». – «До головы еще дотянуться надо, Грайс», – хмыкнул Кратов, поднимаясь на ноги и взирая на низенького круглого Радау сверху вниз, как Арагорн на хоббита. Тот сделал вид, что не расслышал иронии. Испытывая громадное удовлетворение от того, что нынче почти удалось избежать пустопорожней болтовни (пивные банки вокруг бассейна были не в счет), Кратов покинул территорию маяка. Он ломил сквозь черный сухостой, словно танк, не разбирая дороги. Треск от него стоял, должно быть, на мили вокруг. Плевать, Нимфодора проходит по разряду миров с неагрессивной биосферой… Беззаботно закинутый за спину фогратор ежеминутно цеплялся за распяленные сучья, и Кратов уже решил для себя, что завтра непременно позабудет железяку на корабле, хотя Радау, как старший в команде, не упустит случая сжить его со свету. Лучше выслушать десяток лишних нотаций, смиренно потупивши взор и прикинувшись проштрафившимся курсантиком, нежели пережить очередной пароксизм воздыханий о пиве, копченых окороках, старике Фишере, старике Шмидте, лошадях, красотках и прочих грядущих утехах, в каких Фриц Радау намеревался скоротать остаток дней. Тем более что самой большой неприятностью на всей планете был единственно этот сухой привязчивый кустарник, а помимо того ни опасных тварей, ни стихийных бедствий здесь не ожидалось. «Еще пару-тройку прогулок от маяка на корабль и обратно, – думал Кратов, – и я вытопчу тропу. Наверное, где-то здесь должна бы сохраниться тропа. Строители, подготовив посадочную площадку на таком удалении от маяка, чем-то в своих решениях руководствовались. Например, здравым смыслом. Сколько лет здешнему маяку? Никак не меньше полусотни. Спустя столько лет их мотивы никому уже недоступны. Во всяком случае, им должен был осточертеть этот хруст, и они вынуждены были позаботиться о тропе. Если не допустить, впрочем, что в ту пору кустарника не было и в помине, а вырос он с их уходом. Возможно, было так, что, высадившись, они первым долгом расчистили целое футбольное поле, на одном конце которого стоял корабль, а на другом возводился маяк. В перерывах между работой они с удовольствием гоняли мяч. А потом улетели, и поле заросло черной дрянью, которая имеет привычку высыхать и превращаться в собственные хрустящие скелеты. Или, скажем, были то вовсе не люди, а неведомы зверушки. Маяк они ладили, разумеется, по нашему проекту, в расчете на типусов вроде меня и Радау с его пивными мечтаниями, но кустарник им совсем не мешал. Они проходили сквозь него, как вода сквозь пальцы. Какие-нибудь работящие гномы с локоток ростом. Хоббиты. Строили маяк для Арагорна». Он застрял ботинком в особенно густом сплетении торчавших из земли корней и остановился, меланхолично высвобождаясь. «Или вообще плазмоиды. Тугая коллоидная тучка, обтекающая материальные преграды, чтобы вновь слиться по другую сторону. Нешто спросить Радау? Нет уж, лучше умереть в неведении… А поступлю я вот как: разыщу на приборной начинке маяка застарелую пломбу, высмотрю, чей там фирменный знак выбит, и проведу идентификацию». В каких-то десятках шагов от корабля Кратов внезапно ощутил, что за ним следят. Чужие глаза. Не было ничего диковинного в том, что он обнаружил присутствие постороннего. Читать эмоциональный фон умели многие, но у звездоходов это дополнительное чувство развивалось и оттачивалось специальной подготовкой. А он и здесь оставался звездоходом, хотя бы и в изгнании. Поэтому он всегда знал, где находится Радау и какие в каждый момент времени чувства испытывает. Он мог слышать, когда из тундры или лесной чащобы бесшумно и незримо возникала чужеродная тварь, и с большой долей уверенности мог угадать, что ею управляло – голод или простое любопытство… То не был какой-то местный обитатель, прикидывавший свои шансы в охоте на необычную добычу. Никаких неведомых зверушек. Человек, и, похоже, не один. И следил он за Кратовым без особого добросердечия. Следовательно, не Радау, которому вдруг втемяшилось тайком последовать за новообращенным плоддером, чтобы как-нибудь пугнуть его или же, опередив на пару минут, по-хитрому «заговорить» корабельный люк, а после досыта насладиться зрелищем растерянной физиономии. Уж что-что, а специфику эмо-фона напарника за дни, проведенные вместе, Кратов успел запомнить накрепко. Преобладавшая там форманта симпатии вне зависимости от того, как вел себя новичок, в добром ли расположении духа пребывал, капризничал ли, выдавала Радау с головой. И, при всех его плоддерских достоинствах и опыте, вряд ли он сумел бы подобраться бесшумно… Кратов остановился. Огляделся. Чудес не бывает: где-то поблизости хрупнула задетая ветка. «Ну, будет таиться, – сказал он небрежно. – Я вас чувствую, как вижу, так что покажитесь». Кусты расступились, выпуская на лысую посадочную площадку двоих. Оба в старых, обтерханных, нечистых комбинезонах с прорехами. Оба заросшие бородищами по самые глаза. Только у одного она была черная, кудлатая, с проседью, что называется – цыганская, и сам он походил на кочевого цыгана, так и не поладившего с цивилизацией. А у другого – русая, окладистая, аккуратно расчесанная на два языка и непринужденно сочетавшаяся со стрижкой «под горшок», что делало его пусть и не таким зверовидным, как первый, но все же достаточно свирепым, страшноватым своей демонстративной первобытностью, иновременностью облика. Вместо обычных в походных условиях шлемов с масками у черного на голове возлежала какая-то легкомысленная брезентовая панамка, а у русого макушку украшала кожаная каскетка с заклепками. И, что особенно не понравилось Кратову, правые руки у обоих весьма красноречиво лежали на фограторах, одинаково болтавшихся на перекинутых через шеи ремнях. «Какой чувствительный, – сказал Цыган жестяным голосом. – Ну, подойди». – «Ты один здесь?» – доверительно спросил второй, которого Кратов мысленно обозначил как Старовера. «Я плоддер», – выжидательно сказал Кратов, не двинувшись с места. Отчего-то не питал он к пришельцам ни малейшего расположения. «Вижу, что не девушка, – сказал Старовер. – Мы тоже плоддеры. Ты нас не бойся, лады?» – «Чего мне бояться», – пробормотал Кратов. «Цмок у тебя где?» – спросил Цыган деловито. «Он не понимает, – усмехнулся Старовер. – Сынок, фогратор у тебя с собой?» Кратов кивнул и, передернув плечами, мгновенно перевел фогратор из-за спины в боевое положение, на локоть, а проделывать это он умел весьма эффектно. К его изумлению, чужаки слегка попятились. «Эй, эй», – сказал Цыган опасливо. «Что это мы! – хохотнул его напарник. – Не станет же он, в самом деле, швулять… В живого-то человека. Ведь не станешь, брат-плоддер?» – «Конечно, не стану», – бледно улыбнулся Кратов и сбросил фогратор с локтя. «А я так запросто! – обрадовался Старовер и направил раструб своего оружия ему прямо в лицо. – Мне это все равно что высморкаться». – «Хочешь жить, парень, делай, что тебе говорят», – серьезно посоветовал Цыган. Кратов, словно околдованный, смотрел в обращенный к нему раструб и не мог отвести взгляд. Что-то в голосе Старовера, в его неожиданной радости при виде безоружного заставляло поверить: все так и есть, и если понадобится, грязный палец с обкусанным ногтем спокойно утопит клавишу спуска, и белая вспышка обратит его, Кратова, в пыль, в пепел, в обугленные клочья… «Ты нам не нужен, – объяснил Цыган механическим своим голосом, словно с экрана читал. – Нам твой хамот… твой кораблик нужен. Мы бы и так его взяли, да тебя нелегкая принесла. Не обессудь, потерпи чуток, а мы тебе взамен свою посудину оставим. Она разваливается немного, если попробовать на ней полетать, но ты уж как-нибудь перекантуешься, пока тебя дружки спохватятся. А мы другое дело, нам на милости от природы расчету нет…» – «Вы что, спятили? – выдавил наконец Кратов. – А как же Кодекс чести?!» – «На твоем новом хамоте, что мы тебе жалуем от щедрот своих, ты найдешь его переписанным от руки, оформленным в рамочку и вывешенным в самом подходящем для него месте, – радостно сказал Старовер и заржал. – В гальюне!» – «Если вам нужна помощь в ремонте, я готов помочь, но свой корабль отдать не могу…» – «Можешь, – сказал Цыган, подходя вплотную. – И отдашь. А не то он тебя и взаправду швульнет, он нервный и понимает только свой юмор». Его панама с торчащими наружу черными лохмами находилась где-то на уровне Кратовского подбородка. Уверенным движением Цыган сдернул с плеча Кратова ремень и перебросил его фогратор себе на плечо. От него разило псиной, кислятиной и паленой травой. А эмо-фон свидетельствовал: ему не было ни страшно, ни стыдно. Даже так: ему было в радость видеть чужую растерянность и унижение. «И чего вам не живется в тепле и уюте? – спросил Цыган с наигранным удивлением. – Чистые, сытые, мордастые… Нет, в плоддеры им захотелось. У, ш-шоедь белоглазая…» Он сильно ткнул Кратова кулаком в живот, полагая, что тот сразу сложится пополам, утрачивая преимущество в росте, и тогда будет удобно добить его сложенными в замок кулаками по затылку. Но локоть отскочил, как от броневой плиты, а сам Кратов, красный от стыда, лишь отступил на шаг. Старовер снова загоготал. «Это тебе не брюль фузовый, – сказал он значительно и непонятно. – Салман клишастый хоть куда, хоть с собой бери. Пойдешь к нам третьим, сынок? Нет? Не хочет… Не бойся, сами не возьмем, у тебя на фреске нарисовано, какой ты домашний, чистый и нежный. И как трогательно ты нас любишь!» Озадаченный Цыган боком отошел от Кратова и направился к кораблю. Вход не был «заговорен», только зашторен легким полем от ветра и насекомых. И теперь Кратов, кусая губы, жалел, что Радау не возымел внезапного и обычно неуместного позыва к своим дурацким шуткам… Лицо Старовера, только что сиявшее сознанием собственного превосходства, внезапно приобрело выражение детской обиды. Густая растительность на физиономии многократно усиливала комический эффект. Словно ему шепнули на ухо недоброе слово. Затем он повел себя и вовсе странно. Опустил ствол фогратора. Медленными, тщательно выверенными движениями отстегнул ремень от приклада и бережно отправил оружие к носкам своих растоптанных в лепешки ботинок. «Что там у тебя? – спросил Старовер плаксиво. – Ствол громадный, как врата ада…» – «Тебе не понравится», – злобно отвечал Радау, невидимый из-за широкой спины разбойника. Старовер вдруг резко и чрезвычайно неловко прогнулся, будто претерпел пинок в зад (как оно, очевидно, и было), и, пробежав по инерции несколько шагов, остановился. Ухоженная борода его печально поникла. Радау, маленький и потому не сразу заметный, стоял в позе ковбоя, но вместо «кольта» в одной руке у него была кастрюля, а в другой старинная книга в черном кожаном переплете. Уж как ему удалось подобраться без единого шороха, можно было только строить догадки. Цыган, заподозрив неладное, замер на полдороге. Потом, хищно пригнувшись, в прыжке развернулся лицом к опасности. Руки его уже перехватывали фогратор и выносили в боевое положение, чтобы залпом влет накрыть предполагаемую цель. Кратов, все еще страдая от нравственных коллизий, вписал в траекторию отработанного движения свой кулак. Большой, тяжелый, стиснутый с нехорошей злостью. Панамку с головы Цыгана будто ветром сдуло, ноги отделились от земли, и он колодой грянулся навзничь. «Подбери оружие», – приказал Радау. Голос у него был отрывистый, резкий и потому противнее обычного. И сам он не походил на себя прежнего, болтуна и зануду, обожавшего много командовать и мало работать. Хотя всегда выходило так, что доля его обязанностей каким-то чудом оказалась исполненной… Если Кратову, все еще туговато соображавшему, такая ипостась напарника была в новинку, то Старовер воспринял ее как удручающую данность. «Хоть один цмок оставьте, – сказал он плаксивым басом. – Пускай бы и без батарей. Пропадем ведь…» – «Не пропадете, – отрезал Радау. – Станет невмоготу, сдадитесь на милость Комтура. Что он там насчет вас решит, не ведаю, он человек жесткий, но справедливость понимает». Цыган уже очнулся и сидел на земле, вертя кудлатой башкой. Из крючковатого носа на бороду капала кровь. «И чего ты схлыздил? – злобно спросил он Старовера. – Еще один брюль, такой же, как все. Не стал бы он в тебя швулять, не каждому это отпущено…» – «А ты проверь», – зловеще предложил Радау, и Цыган замолчал, хлюпая носом. Кратов пытливо, новыми глазами взирал на своего напарника. Он вдруг обнаружил, что не знает о его прошлом ровным счетом ничего. А это прошлое вполне могло оказаться таким, что Радау и в самом деле способен был убить другого человека недрогнувшей рукой. Вместе они были совсем недавно, и не возникло еще между ними душевной близости. Поддерживая друг друга и опасливо оглядываясь, разбойники побрели в дальние кусты, где скрывался их ущербный хамот. «А вдруг у них там есть еще оружие и они вернутся?» – спросил Кратов. «Пуганые вороны, – сквозь зубы сказал Радау. – Дважды не сунутся. Это они, Кляйн, перед тобой могли хорохориться. А меня они разок повидали и больше не рискнут. Полетят искать удачи в другое место». – «Кто они такие?» – «Дикие плоддеры». Радау, прищурившись, глядел на Кратова снизу вверх. «Ты что же, Кляйн, – сказал он, – на самом деле полагал, что мы с тобой и есть крайняя степень человеческого падения?! Запомни, Doofkopf: человек способен падать бесконечно, до полного скотства. Просто ты таких еще не встречал, только в книжках читал. Во Внешнем Мире им жизни нет, все шарахаются, как от больных. В плоддерах им тесно, Кодекс мешает. Вот и мотаются по Галактике, высматривают, что и где плохо лежит, кого из своих же братьев-плоддеров обобрать. За пределы Плоддерского Круга они носа не кажут. Знают: если звездоходы осерчают, будет совсем худо. А внутри Круга можно и пошалить… Я как чувствовал! Как только заметил их посудину, сразу почуял: будут неприятности. Dreckschweinen…» [8] Радау сплюнул вослед «диким плоддерам», зажмурился, обратив лицо к небесам и вдруг произнес с воодушевлением: «Эх! Вот когда вернусь!..» Кратов зажмурился, стиснул зубы и сжал кулаки. Ему предстояло нелегкое испытание…