Очень странные миры - Филенко Евгений Иванович

– Янтайрн, – сказал Кратов. – Госпожа моя Авлур. Я понимаю, что вами движет долг. Но ведь вы не питаете ко мне никаких чувств, кроме священной ненависти…

– О да! – с горячностью согласилась Эограпп, – я ненавижу вас, как женщина-эхайн может ненавидеть мужчину-человека. Вы даже представить не можете, как я вас ненавижу. Моя ненависть так велика, что я согласна быть ковром для ваших ступней, когда утром вы подниметесь со своего ложа… Вы не смеете отказать мне!

– Да, светлая янтайрн, – сказал Кратов. – Кто я такой, чтобы противостоять вашей ненависти?

Часть вторая

Авалонская Башня

1

Темный и тяжелый зверь возник из ничего – словно клубок ночного мрака вдруг уплотнился до осязаемости и зажил собственной недоброй жизнью. Только что его здесь не было, и вот он уже есть и ступает по застланному ковром полу пружиняще бесшумно и в то же время ощутимо тяжко, ставя лапы по-кошачьи след в след. Массивная голова опущена ниже плеч, холодно-зеленые глаза посверкивают из глубоко утопленных в бугристом черепе глазниц, влажная пасть приотверста, и в рассеянном лунном свете отчетливо видны белые, с неясной желтизной, клыки. Тварь похожа на волка и на кошку одновременно, такие сейчас не водятся, а если и водились, то в те времена, когда человеку не дано было сохранять воспоминания о встрече с ними в рисунке или запечатленном слове. Откуда она взялась в комнате, зачем пришла?.. Пошевелиться и оказать сопротивление не было ни мужества, ни сил. Оставалось просто лежать, подтянув покрывало к самому подбородку, и ждать. Безвольно и оледенело. Вдруг зверь просто осмотрится и уйдет? Вдруг он травоядный… с такими-то клычищами? Но зверь вовсе не собирается уходить. Он поводит взором по углам спальни, издает негромкое рычание где-то на границе с инфразвуком – что храбрости никому не добавляет, а, напротив, отзывается постыдным томлением где-то в области желудка, – а затем с неожиданной легкостью вспрыгивает на постель. Он уже совсем близко, настолько близко, что можно ощутить смрад, сочащийся между слюнявых клыков из самой его утробы. И это ужасное, невыносимое для слуха рычание накатывает, будто волна медленного прибоя, делая всякую мысль о сопротивлении решительно безнадежной…

2

Кратов проснулся. Содрал с лица душное покрывало. Провел по влажному лицу ладонью. Что это за влага? Пот или слезы? Вот только этого ему сейчас недоставало… В горле першило. Похоже, он кричал во сне.

Конфузливо огляделся, с трудом соображая, где это нынче угораздило его пробудиться, да еще от такого позорного кошмара. Слава богу, он был в спальне один, и, слава богу, это была уже не каюта «Тавискарона», с ее замечательной акустикой. (Мадон – Белоцветову: «Вот что, дружок, если ты еще раз позволишь себе неслыханную наглость посреди ночи распевать про своих чертовых уток с гусями, которым не сидится дома, в особенности если учесть все убожество твоих вокальных данных, о котором я не устаю повторять с самого первого дня нашего знакомства…» Татор – Белоцветову же: «Как сейчас помню, еще месяц назад я кое-кому… из соображений ложно понимаемой деликатности не станем указывать пальцем… отдавал распоряжение озаботиться усилением звукоизоляции помещений, если не грузовых – что не менее важно, черт подери! – то хотя бы жилых…» Белоцветов – всему миру сразу: «Вы что, смерти моей хотите? И почему всегда я, всегда я, будто я единственный инженер на этом несчастном судне!..» Белоцветов – Мадону, после того, как за командором закрывается дверь: «Ты помнишь, чтобы он мне говорил о звукоизоляции? Лично я – нет». Мадон: «Лично я – помню. Поскольку он говорил это не тебе, а мне». Белоцветов – Мадону, после того, как за тем закрывается дверь: «Что же ты, сукин кот…») Это был одноместный номер в отеле «Камелот», на планете Авалон… и было бы странно и ненатурально, зовись отель как-то иначе… номер далеко не самый фешенебельный, но что не изымешь из числа его достоинств, так это звукоизоляцию.

«Просто уточнить: на кой бес мне наблюдать этот кошмар? Зачем этот дурацкий зверь вперся в мой сон? И что это за сны такие, со зверями? Если кто-то полагает, что мне доставляют удовольствие подобные визиты в мой собственный сон, то пускай поскорее оценит всю глубину своего заблуждения и раскается. Не хочу я никаких зверей. Я хочу простых и наивных приключений со счастливым концом. И желательно с красивыми женщинами. Ну, на худой конец, с красивыми животными, предпочтительно семейства кошачьих…» Кратов досадливо поморщился. Зловещий зверь бесспорно принадлежал к семейству кошачьих. Может быть, и была в нем своеобразная брутальная красота, но эстетическому чувству Кратова она была недоступна. Какая-то гадская древняя кошка. С какими-то гадскими клыками размером с добрый турецкий кинжал. И с совершенно неясными намерениями, тоже, очевидно, гадскими. Да чего уж тут неясного? Голодная кошка, явилась в рассуждении чего бы пожрать, а тут на постели – такой шикарный бифштекс…

«Нет. Не желаю быть бифштексом в собственном сне».

Кратов встал, подошел к затемненному окну и наугад потыкал в сенсоры на подоконнике. С третьей попытки окно просветлело. Судя по небольшому количеству людей и техники у стен отеля, имело место быть ранее утро. Или поздний вечер.

На Авалоне никогда не бывало безупречно темной ночи в общечеловеческом понимании. Всегда – сумерки. А потом, мало-помалу, ясный день. Всему причиной был Эмрис – здешнее светило, невообразимых размеров газовый пузырь, с большой натяжкой и с большими спорами отнесенный земными астрономами к семейству «красных сверхгигантов», спектрально никак не красный, а скорее цвета бордо, весьма, судя по всему, старый и весьма прохладный. То есть буквально, во всех смыслах. Эмрис не утруждал себя излишним обогревом нескольких планет, но в то же время и не озаботился их заблаговременным поглощением в свои бездонные недра, каковой поступок с его стороны был бы вполне объясним и предсказуем. Создавалось впечатление, что по причине более чем преклонного возраста и более чем солидных габаритов он вообще не обращал внимания на своих невольных спутников. Как человеку несвойственно задумываться о микробах, что, может быть, роятся и кружатся вокруг него по своим микробьим орбитам. И, не исключено, населенные собственными микробами. Эмрис был настолько велик, что почти никогда не заходил целиком: его бордовый хребет торчал из-за горизонта даже ночью, превращая это время суток в немудреные сумерки между вечером и утром…

Кратов посмотрел на настенные часы. Двенадцать тридцать местного. Все-таки, значит, утро.

«Под утро мне приснился зверь. Он хотел мною закусить. Этот неприятный сон трудно отнести к разряду вещих. Уж я-то знаю, как выглядят вещие сны! И все же – что меня могло так встревожить наяву, осесть в подсознании, чтобы затем обернуться темным клыкастым чудовищем возле моей постели?.. Кстати: неприятно это сознавать, но во сне я валялся без сил и без воли не на каком-то абстрактном ложе в местечке под названием Нетинебудет, а на узкой жестковатой постели в одноместном номере отеля „Камелот“, что на планете Авалон».

Кратов почти заставил себя встать под душ: биологические циклы организма были безнадежно сбиты и вряд ли имели шанс прийти в норму до отлета, в номере было прохладно, а вода в душе была откровенно холодная еще вчера. Словом, ничего так не хотелось, как снова залезть под покрывало и уткнуться носом в подушку. Но там, во сне, его подстерегал зверь, и намерения его были вполне определенны.

3

Продрогший и злой, но окончательно избавившийся от власти кошмара, Кратов оделся, накинул куртку-анорак и вышел в холл. Шаги его тонули в некогда роскошном, а теперь вытоптанном до блиноподобного состояния покрытии.

В воздухе рассеян был запах планеты. Все миры имеют свой особый запах, и для человеческого носа они пахнут однообразно, знакомо. Такова специфика человеческого восприятия, вне Земли вычленяющего из всего спектра впечатлений самое главное, определяющее и уникальное. Для человека только Земля имеет тысячи и тысячи ароматов, все прочие миры – не в счет… Запах Авалона был тяжелым, волглым и гнилостным. Гниль была явно болотной. Будь планета обитаема, аборигены поражались бы ограниченности чутья пришельцев-землян, неспособных отличить все оттенки амбре западного полушария от разнообразия фимиамов восточного. Но аборигенов не было и в помине, а пришельцы были явно не в состоянии оценить всех прелестей местного букета, обозначая его во всем спектре емким термином «вонь». Воздухоочистители отеля работали вовсю, и тут уж ничего нельзя было поделать.