Очень странные миры - Филенко Евгений Иванович

На утонченные натуры из числа вновь прибывших миазмы Авалона оказывали убийственное воздействие. Тот же Мадон темнел лицом, исходил пятнами, подносил к лицу носовой платочек и в конце концов под пустячным предлогом и вовсе убрался на «Тавискарон», где заперся в своей каюте. «Изрядный вонизм…» – неодобрительно промолвил Белоцветов и этим ограничился. «Мы не должны осуждать промысел божий», – сказал Татор без большой уверенности. Что же до Кратова, то он в своей практике нюхивал и не такое, и Авалон был далеко не самым серьезным испытанием для его носа. И то обстоятельство, что газовая оболочка планеты, не самая благоприятная для дыхания, в условиях отсутствия выбора оказывалась достаточно приемлемой для выживания, было для него самым смягчающим. Кратов видел своими глазами: большая часть встреченных им авалонцев носила дыхательные маски, а примерно треть прекрасно обходилась без них. Это означало, что здесь можно работать в достаточно комфортных условиях, а в экстремальной ситуации – эффективно выживать.

В холле под худосочной пониклой пальмой его дожидался инженер Белоцветов, только что сменившийся с вахты и потому наименее занятый из команды «Тавискарона», в компании постояльцев отеля из числа местной ксенологической миссии.

– О, доктор Кратов, – вяловато приветствовал его ксенолог Лев Ветковский. – Вам тоже не спится?

– Отчего же, спится, – сказал Кратов. – Только сны здесь какие-то странные.

– Согласен, – поддакнул Белоцветов. – Но не ждите, что я поведаю всем, что мне приснилось.

– Хотите кофе? – спросил Ветковский.

– Не откажусь… смотря что здесь называется кофе.

Ветковский подал ему дымящуюся чашку.

– Вот это, – сказал он. – Жидкость, имеющая цвет кофе, вкус кофе и запах кофе. Из чего они ее производят, вам знать вовсе ни к чему.

– Сейчас, доктор Кратов, самое время выслушать одну из ваших историй, – оживился Марк Урбанович, тоже ксенолог. – Из тех, что начинаются словами: «А вот в звездной системе такой-то»…

– С удовольствием бы послушал, – сказал Белоцветов. – Что-нибудь, для разнообразия, действительно правдивое, имевшее место в реальности. А то надоели уж ваши побасенки-побрехушки про семибатюшных семичленов с планеты Семиглавов. Такое чувство, что вся ваша работа и состоит в том, чтобы дурить друг дружку. И окружающих заодно.

– Не стану я ничего рассказывать, – сказал Кратов. – Для разнообразия. Ведь кто-то должен больше молчать, чем говорить.

– Для этого у нас есть Брандт, – ухмыльнулся Белоцветов. – Никто не умеет молчать так прилежно и самозабвенно, как он.

– А давайте поговорим об этом мирке, – предложил Ветковский.

– Давайте, – согласился Кратов.

Некоторое время все выжидательно молчали, ожидая, что он начнет первым. И напрасно. «Ну-ну, – думал Кратов не без злорадства. – Раз уж вы решили путаться у меня под ногами, так и выкручивайтесь сами. Много и энергично. А я посмотрю, что у вас получится».

– Впечатляющее вступление, – наконец не выдержал Урбанович. – Позволено ли будет и мне ввернуть? Например, о том, что именно мне здесь не нравится.

– Так уж сразу, с места в карьер! – поразился Белоцветов.

– Итак, что мне здесь не нравится? – продолжал Урбанович. – А вот что: ничего мне здесь не нравится.

– Ну-у, какая банальщина! – разочарованно протянул Ветковский. – Даже такой благодарный слушатель, как я, был заранее готов услышать что-то в этом духе. А ты застань меня врасплох, порази полетом мысли и размахом фантазии, и я тебе за это выражу свою искреннюю и, что особенно важно, безграничную признательность.

– Я существо толерантное и адаптивное, – сообщил Белоцветов. – Мои запросы не столь причудливы. «Непомерные притязания – вот источник наших горестей, и счастье жизни мы познаем лишь тогда, когда он иссякает». [9]

– Ого! – воскликнул Урбанович.

– Изрядно, – поддержал его Ветковский.

Белоцветов привстал и скромно раскланялся.

– Единственное, от чего я не в восторге, – сказал он, – так от того, что мы здесь застряли.

– Я тоже, – ввернул Кратов.

– Хотя это как раз поправимо, – заметил Белоцветов. – Сегодня мы тут, а завтра, глядишь, уже за двадцать парсеков отсюда. И уже ничто не станет напоминать о пережитых испытаниях наших органов чувств.

– Ну, не знаю, – усомнился Ветковский. – Такие запахи не скоро выветрятся. Мнится мне, весь ваш корабль, насквозь провонял…

– Позволю себе не согласиться, – сказал Белоцветов. – Во-первых, «Тавискарон» – корабль достаточно бывалый и давно уже обзавелся собственным запахом, который на многих действует так же разяще, как и то, что мы вдыхаем полной грудью вот уже вторые сутки кряду. Клин, как известно, надлежит вышибать клином…

– Что же «во-вторых»? – заинтересованно спросил Урбанович.

– Да я уж и забыл, – рассмеялся Белоцветов. – Ведь что важно? Избавиться от груза. Почему это важно? Потому что мы добросовестные перевозчики. И нам нужно поддерживать свое реноме, чтобы рассчитывать на новые заказы в дальнейшем, когда завершится этот анабиоз…

– Анабасис, – снисходительно поправил Ветковский.

– Ну да, я помню, – сказал Белоцветов. – У меня для запоминания новых интересных слов обычно используются животные ассоциации.

Ветковский благодарно захохотал, а Урбанович осведомился:

– Наверное, Алекс, вы хотели сказать – «животные инстинкты»?

– Я хотел сказать – ассоциации, – заявил Белоцветов. – Уж эти-то слова я давно не путаю. Да и как можно запоминать посредством инстинктов?

– Очень даже свободно, – сказал Ветковский. – Поверьте, многие только так и поступают!

– Чтобы расширить свой, скажем прямо, небогатый лексикон, – продолжал Белоцветов, – мне всего-то и нужно, что мысленно связать новое слово с каким-нибудь животным – с птичкой, рыбкой, ящеркой, чье имя, во-первых, мне хорошо известно, а во-вторых, созвучно термину, который я пытаюсь поместить в сокровищницу своей памяти.

– Недурно, – сказал Кратов. – И что же, срабатывает?

– Еще как! – воскликнул Белоцветов. – Но здесь возникла загвоздочка. Есть такая двоякодышащая рыба-ползун. Иначе ее называют «анабас»…

– Ход вашей мысли понятен, – нетерпеливо проговорил Урбанович. – Однокоренные слова, то-се… В чем же загвоздочка?

– Для начала мне нужно запомнить название рыбы, – кротко сказал Белоцветов.

Ветковский снова заржал. Кратов же открыл было рот, чтобы произнести: «Однажды на планете Гаштареоргур…», и с громадным трудом удержался.

– Вставши рано поутру… – начал Белоцветов, глядя на Кратова.

– …повстречал я кенгуру! – радостно подхватил Ветковский.

– А если быть точным, то мастера, – сказал Белоцветов с непроницаемым лицом.

– И что же кенгу… э-эм-м-м… мастер? – полюбопытствовал Кратов.

– Мастер сообщил мне, что уже связался с заказчиком эмбрионов, но тому потребуется некоторое время, чтобы сюда прибыть.

– Еще как минимум сутки, – вздохнул Кратов. – Разве нельзя просто все выгрузить и поручить заботам какого-нибудь местного ответственного лица?

– Должно быть, нельзя, – пожал плечами Белоцветов. – Эмбрионы – тонкая материя, не доверишь кому ни попадя. И опять-таки реноме.

Он выглядел смущенным, словно лично был повинен в нерадивости грузополучателя. Ксенологи же взирали на Кратова с нехорошим познавательным интересом.

– Я бы не сдержался, – сказал Ветковский, – и возопил к небесам. Дескать, не было бабе хлопот, так купила порося… дескать, кто же тот генеральный фрахтователь, что дозволил принять на борт этот чертов попутный груз…

– Генеральный фрахтователь безмолвствует, – объявил Кратов, прихлебывая кофе. – Его терпение безгранично. Но не бесконечно.

– О! – воскликнул Белоцветов. – Сверхчеловечески прекрасные слова, радостный зов на вершины высочайшего зрения… [10]

– А вы знаете, сколько часов в местных сутках? – осведомился Урбанович. – Тридцать два! Да еще по сто двадцать восемь минут каждый!