Возвращение в Полдень - Филенко Евгений Иванович

Всадники усиленных модификаций ничем себя не проявляли, не видя в нем реальной угрозы, пока он просто стоял в сугробе. И сам понемногу превращался в сугроб.

Чувствовал не то спиной, не то затылком присутствие позади себя медленно остывавшего куттера, и между лопаток нехорошо чесалось. Чему причиной был какой-то застарелый, глубинный дефект интеллектронной схемы аппарата, о котором Грин не догадывался, потому что означенный дефект ничем дурным себя не проявлял, он существовал изначально, доставляя исключительно самому куттеру то самое неудобство, что сейчас у Кратова отражалось в форме свербежа между лопаток.

Картина снаружи Базы вполне сложилась, все было предельно ясно и со Всадниками, и с Охотниками, что затаились в своих норах в основании каждого металлического корпуса, как патроны в обойме. Даже не притаились – они просто сидели там и ждали команды «фас», отдать которую мог лишь некто наделенный интеллектом и всей полнотой власти. Они видели Кратова, знали о нем, он был им безразличен до особого распоряжения, безобидный элемент ландшафта с парадоксальными наклонностями к перемене местоположения, каковые наклонности чем-то выдающимся его отнюдь не делали.

Подобное наплевательское отношение Кратова несколько даже задевало, что в обычном состоянии его натуре было вовсе не свойственно. Вероятно, завышенная самооценка была одним из побочных эффектов наведенной сверхразумности, этаким комическим свойством не по чину распухшего интеллекта, подспудно нуждавшегося в аудитории, респектах и аплодисментах. Всякая человеческая душа желает получать знаки одобрения своим поступкам со стороны, хотя в обычном состоянии это базисное тщеславие неплохо подавляется этическими надстройками, что загоняют даже самый незаурядный интеллект в границы социальной желательности. Но когда разум совсем уж выпирает из отведенных ему закутков, делается гипертрофированным, вслед за ним тащатся не самые лучшие людские качества. Возможно, метафора «злого гения» и «темного властелина» все ж таки имеет под собой рациональную основу.

Одно обнадеживало – покуда Кратов способен был взирать на собственные умственные пертурбации со стороны и, что греха таить, с немалой иронией, у него оставался шанс вернуться к себе прежнему, всеми ценимому, многими уважаемому и кое-кем даже любимому, а не обратиться в монстра на черных крыльях.

Сказать по совести, никаким гением он стать не чаял, ни злым, ни добрым, а очень рассчитывал, когда все закончится сделаться самим собой. Было у него, в отличие от всеми отринутых и разнообразно проклятых темных властелинов, куда и к кому возвращаться.

Кратов сверился с часами: минуло пять минут, как он покинул кабину куттера и торчал истуканом, исследуя местность, а заодно испытывая выдержку местных обитателей. Достаточно. Он узнал что хотел, окружающая среда для него информационно иссякла.

Настало время сделать ход в игре по чужим правилам.

Противнику не стоило надеяться, что он этими правилами по какой-то причине вдруг не овладеет.

2

При первом же движении в сторону Пакгауза его нейтрализовали тем же способом, что и остальных, то есть обездвижили и упаковали, не нанося сколько-нибудь серьезного физического ущерба, а единственно причиняя душевный дискомфорт, как и всякому разумному существу, против воли лишенному свободы. Но, неукоснительно соблюдая принципы разделения-объединения, не отключили напрочь жизненные функции, как в случае с братцами-големами.

Пока его, спеленатого сетями, будто муху в паутинном коконе, тащили по воздуху в направлении самого большого сооружения Базы, которое он мысленно обозначил как Пакгауз (оно и в действительности сходно было с грузовым терминалом самой архаичной архитектуры, такое же вытянутое, ребристое и уродливое), он не столько фиксировал изменения в окружающем пейзаже, сколько отмечал расположение эффекторов и, если доводилось, то и поведение. Для того ему не требовались базовые органы чувств, со всеми ориентировочными процедурами прекрасно справлялось гиперчувство, извлекавшее значимую информацию «из шума кошачьих шагов и рыбьего дыхания».

Волчьи силуэты Охотников белыми прорехами возникали на сером небесном фоне и вновь пропадали, зрелище было магнетизирующее, но, похоже, чертово гиперчувство захватило слишком много пространства в его сознании, не оставив места для эмоций.

Он вспомнил: так и было в прошлый раз, даже еще сильнее, потому что, начиная с определенного момента, он осознал себя единым целым с нейронными сетями «гиппогрифа», этакой мыслящей машиной, и ему было хорошо в этой ипостаси, настолько хорошо, что не хотелось возвращаться на человеческий уровень бытия. Сейчас все было иначе, он сохранял собственную личность во всей полноте и многообразии, хотя ментальные изменения ощутимо потеснили ее с обжитых мест. Он был подготовлен к переменам в восприятии, оценивал их инструментально, как средство достижения цели, ни граном более.

В торце Пакгауза бесшумно и широко, как китовья пасть, открылся громадный люк, и кокон с Кратовым внутри, вкупе с почетным эскортом Охотников, провалился в темноту.

3

Архаичный стиль снаружи оказался камуфляжем, и устроено это было не то для отвода глаз, не то в угоду какой-то неведомой маскерской эстетической традиции.

В недрах Пакгауза все было иначе.

В густом, едва ли не осязаемом мраке, больше напоминавшем упругую пылевую взвесь, во все концы простирались зримые тенета, они перекрещивались, схлестывались меж собой, в местах соединения превращаясь в пульсирующие сферы неидеальных форм. Пульс этот достигал Кратовского гиперчувства не только вспышками на границе визуального восприятия, подчиненными собственному ритму, который при известном усердии разлагался на длинные, сложно организованные ритмические последовательности. На световые колебания налагался также и звукоряд, точно так же вне улавливаемых человеческим ухом границ, но простой синусоидальный, без особенных изысков. Во всем этом сигнальном пространстве скрывался какой-то смысл, но с тем же успехом то мог быть местный аналог индустриальной музыки – у Кратова на сей счет не выработалось никакого мнения.