Министерство будущего - Робинсон Ким Стэнли

– Рынок способен купить нужные законы, – заметил один из немцев.

– Рынок непроницаем для закона, – добавил другой. – Он сам себе закон, рынок в природе человека, так живет весь мир.

– Это вопрос правовой системы, – возразила Мэри. – Мы меняем законы каждый день.

– Центральные банки существуют исключительно для того, чтобы стабилизировать валютный курс и цены, держать в узде инфляцию. Наиболее полезный инструмент для достижения этой цели – регулирование процентной ставки.

– Центральные банки, – сказала Мэри, – нередко коллективно советуют законодательным органам своих стран, каким образом изменить уровень налогообложения, чтобы стабилизировать денежный курс.

– Законодателям никто не указ.

– Законодатели принимают финансовые законы по указке центральных банков, – не отступала Мэри. – Финансы нагоняют на законников ужас, они поручают разработку законов в этой области экспертам по финансовой математике. Если вы спустите им указание, они никуда не денутся. Особенно если порекомендовать им укрепление контроля за финансами!

Выражение на лицах собравшихся говорило: мы, немцы, практичные люди. Эта мысль достойна рассмотрения на предмет полезности для Германии.

Не самая безнадежная реакция. Мэри покинула встречу опустошенной, с желанием выпить и закончить вечер в спортзале, колотя кулаками по чему придется, однако полного упадка чувств, как после других встреч, она не испытывала. Немцы пережили самое худшее. Им известно, какой поганой бывает жизнь. Пусть нынешние немцы всего лишь правнуки тех, кто пережил ужасы войны, или даже праправнуки, но культурную память они не смогут преодолеть и через сотни лет. Разумеется, она подавляется, однако там, где существует искусственное подавление, подавленное способно возвращаться – подчас в искаженной и концентрированной форме, нередко представляя собой еще большую угрозу, чем первоначальный объект подавления. Могло статься, что немцы теперь дорожили надежностью в такой степени, что это желание само по себе создавало угрозу. Не они первые.

Оставалась еще Россия. Российский центральный банк был почти настолько же государственным учреждением, как Народный банк Китая. По конституции половину прибыли он отдавал государству. Ему принадлежали шестьдесят процентов «Сбербанка», крупнейшего коммерческого банка страны, и сто процентов национальной перестраховочной компании. Центробанк России превыше всего интересовала защита национальных интересов. Разумная цель, да и люди, встретившиеся с Мэри, вели себя приветливо. Любая страна, способная породить такую личность, как Татьяну, чего-нибудь да стоила. Русские за свою историю тоже всякого натерпелись. Еще на памяти живущих империя рухнула на голову своим гражданам, а до этого нацию постигла тяжелейшая травма мировой войны. У русских были причины не любить немцев и – в меньшей степени – американцев, вообще никого не любить, если уж на то пошло. Весь мир против нас – эта установка была частью психологии русских с тех пор, как они открыли для себя существование остального мира. Однако русские в основном были заняты собственными проблемами, в некотором роде они были не от мира сего. В истории человечества встречалось много таких мест, да и сейчас они есть, потому что все до определенной степени живут в плену психологии, продиктованной географией, все обитают в мире родного языка, и если ваш родной язык не английский, то вы, как ни крути, чужой в глобальной деревне. Глобализация означала много чего, в том числе реальность совместного проживания на одной планете, границы на поверхности которой – плод фантазий на тему истории. В то же время глобализация выступала как форма американизации, мягкой имперской власти вкупе с экономическим господством, позволяющим США держать в своих банках и компаниях семьдесят процентов капитальных активов мира, хотя население Штатов составляло всего пять процентов от мирового. Глобализация, диктуемая физической реальностью, неизбежна, она будет только крепнуть по мере усугубления проблем биосферы, а вот глобализация американского империализма не устоит, ибо именно она создает большинство проблем для биосферы. Тем не менее всемирный универсальный язык всегда будет помогать укреплению мягкой власти.

Между двумя глобализациями шла война, им требовались перемены, их следовало расцепить и рассматривать по отдельности, но в то же время понимать и анализировать как единое целое.

Безнадежно запутавшаяся в этих мыслях, как в дурном сне, Мэри услышала звонок. Звонил Бадим.

– Что у тебя?

– Помнишь парня, который тебя похитил?

– Да.

– Его поймали.

– А-а! Где?

– В Цюрихе.

– Правда?

– Да. У реки, в «шприц-парке». Помогал готовить ужин для беженцев, когда на них напала группа фашистов, нечаянно угодил в драку.

– Как они определили, что это он?

– По ДНК. Ну и, как обычно, попал на камеру. ДНК также связывает его с убийством на швейцарском берегу озера Маджоре. Там одного типа ударили по голове, и он умер. Похоже на то, что твой похититель и ударил.

– Черт! – Мэри была шокирована. – Ладно, я так и так завтра утром поездом возвращаюсь в Цюрих. Подготовь развернутую справку.

Длинную дорогу домой Мэри провела в томлении, не в состоянии навести порядок в мыслях и чувствах. Тревожное возбуждение, сильное любопытство, ощущение триумфа с толикой облегчения. Наконец-то ей больше ничего не грозило. Можно больше не бояться, что однажды ночью тебя разбудят руки неуравновешенного молодого человека у тебя на горле. Это хорошо, однако мысль о том, что он теперь попал в тюрьму, странным образом беспокоила ее. Можно ли вообще сажать в тюрьму людей с психическими отклонениями? Ну, иногда другого выхода нет. Какая каша из эмоций.

Однако нельзя было отрицать: что бы она ни чувствовала, ей было не все равно. Настолько не все равно, что хотелось увидеться с этим человеком еще раз. Тюрьма позволяла сделать это в безопасной обстановке. Но откуда вообще взялось желание видеть своего похитителя? Мэри не знала. Что-то в ту памятную ночь зацепило ее. Иначе быть не могло.

Пока поезд пересекал Германию, она решила, что уступит своему побуждению. Она решила приехать на встречу, хоть и не понимала, что ее к ней подталкивало. Часть разума подсказывала, что это плохая мысль. Ну, Мэри не впервой совершать недальновидные поступки. Склонность к скоропалительным действиям всегда за ней водилась. Она относила это свойство на счет своей ирландской натуры. Безрассудность ирландских женщин, как она считала, помогала им выжить.

На ум пришло выражение – «стокгольмский синдром». Применимо ли оно к ней? Мэри проверила значение: симпатия, возникающая у заложников к похитителям. Обычно интерпретируется как ошибочное поведение заложника, психологическая слабость, вызванная страхом, уступками, надеждой выжить, готовностью подставить свое горло (или другую часть тела), лишь бы не сопротивляться агрессору и не быть убитым.

А что, если это не ошибка? Что, если тебя взяли в заложники, чтобы заставить хоть раз вникнуть в реальное состояние или отчаянное положение другого человека, своей невыносимостью толкнувших его на безрассудный шаг? Что, если ты вдруг поймешь, что на его месте поступила бы точно так же? Если бы такая догадка по прошествии долгого времени с момента захвата в заложники пришла тебе в голову, ты бы по-новому оценила ситуацию, как-то изменилась бы, пусть не сразу. И такая перемена иногда единственно правильная реакция на случившееся.

Все, как всегда, зависело от конкретных обстоятельств. В подлинной стокгольмской истории, как прочитала Мэри, пара грабителей захватила в заложники трех женщин и одного мужчину, оказавшись с ними в западне в подземном хранилище банка. За неделю обе стороны сделали друг другу много уступок. К тому времени, когда все закончилось – а закончилась вся эта история мирно, преступники сдались, – у заложников к ним возникла определенная симпатия. Освобожденные отказались давать показания в суде против своих похитителей. Считалось, что синдром, названный по имени их города, затрагивает примерно десять процентов жертв похищений, причем, чем мягче ведут себя похитители во время в целом недружественного акта принудительного лишения свободы, тем чаще проявляется этот эффект. Чего тут непонятного?