— Да?
Нет! Это же… Так не бывает! Я должна быть умной! И…
— Да, — выдохнула я. — Конечно, да.
— Фу-у-у, сколько можно?! Фу! — Берт, как всегда, всем был недоволен.
— Что бы ты понимал! — воскликнула Бетти.
В особняке что-то грохнуло — дети! Нужно идти и разбираться с теми разрушениями, которые они учинили за пять минут, когда остались без присмотра.
— Покажи мне, — тихо попросил Алан, отрываясь от моих губ. — Пожалуйста.
Он нежно держал меня за талию, дыхание щекотало кожу. Его взгляд был таким мягким и внимательным, что по коже бежали мурашки. Я не сразу поняла, о чем он, а потом улыбнулась.
И показала — сняла наконец с метки барьер, который давно уже надоел мне самой.
По-драконьи рыкнув, Алан опять потянулся к моим губам, сжал меня так, как будто никогда в жизни больше не собирался отпускать.
Эпилог
— Для почетного оформления Билля о правах неблагих приглашается леди Ивари Реннер, — громогласно объявил герольд.
Его голос, магически усиленный, разнесся по всему дворцу и далеко за его пределы — на площадь, где собрались горожане. И простые люди, и неблагие. Конечно, там же были и стражники, и даже солдаты. Их направили туда, чтобы следить за порядком.
Но, судя по всему, такая осторожность была излишней. В конце концов, с того момента, как я начала активно заниматься правами неблагих, прошло пятнадцать лет. Закон был логичным продолжением того, что давно уже перестало быть новшеством: неблагие такие же люди, как все остальные. Вот это да! И пятнадцати лет не прошло, как говорится, а все уже заметили.
Закон отменял систему контроля, которая давно уже была никому не нужна. А когда-то даже мне пришлось поставить себе на кожу метку: все-таки я была неблагой и собиралась представлять их интересы. Так что следовало играть по общим правилам.
Потому с тех пор у меня на запястье красовалась не только витееватый огненный узор метки Алана, но и черный уродливый браслет: “позорная метка неблагой”.
Собственно, я сама по себе была весьма громким заявлением по поводу того, что касается прав неблагих.
Но с этого дня — никаких больше меток, ура!
Впрочем, намного более серьезным своим достижением я считала то, что десять лет назад было отменено обязательное воспитание неблагих детей в приютах. Теперь они могли расти в семьях, как и нормальные дети.
Вместо этого мне удалось создать систему “консультантов” — тех, кто мог помочь родителям справиться с особенными детьми. Чаще всего консультантами становились взрослые неблагие, реже — обычные люди или даже драконы. Разумеется, все они проходили специальную подготовку, над программой которой я ломала голову несколько месяцев, вспоминая все, что знала о воспитании детей, психологии и о том, как сохранять спокойствие в любых ситуациях (важный навык для любого, кто имел дело с детьми хоть раз).
Нет, приюты остались, конечно! Не все родители горели желанием воспитывать рогатых, крылатых, пушистых и искрящихся огнем детей. Но они больше не напоминали тюрьмы. Я старалась сделать их похожими на большие семьи — такие же, какую когда-то удалось создать мне самой.
“Конечно, мама, — шутила Бетти в ответ на эти мои рассуждения. — Мы были — одна большая неблагополучная семья. И игрушки из выгребной ямы. Отличный пример!”
Вот кто бы мне сказал, что она вырастет такой язвой! Это все влияние Мелиссы. А такой чудесной девочкой была!
Бетти, хоть и любила поехидничать, стала пару лет назад моей правой рукой. Именно она теперь учила консультантов работать с неблагими, направляла их и контролировала — в конце концов я поняла, что она в какой-то момент сняла с моих плеч всю систему обучения.
Я беспокоилась, конечно. Ведь она должна жить своей жизнью, а не моей!
“Мам, почему ты думаешь, что это не моя жизнь?”
“Но ты же так любишь цветы! И у тебя отлично получается с ними справляться! Ты…”
“Ты что, — в ужасе округляла глаза Бетти, — ограничиваешь меня в выборе потому что я — неблагая? Разве я не могу заниматься чем-то другим, кроме как использовать свой дар? Боже, мама! Я и не подозревала, что ты такая шовинистка, оказывается! А прикидывалась-то…”
“Ой, да хватит!”
Я потом заговаривала с Бетти об этом еще несколько раз — а потом однажды увидела, как она успокаивает похожего на ящерку малыша, которого мои подчиненные забрали из приюта настолько ужасного, что приют Хантов во времена Долорес мог бы показаться его фоне даже уютным.
Однажды Бетти все-таки со мной разоткровенничалась — это явно стоило ей немало.
“Мам, наши родители… — Бетти помедлила, а потом выпалила: — Затолкали нас с Бертом в приют, когда узнали, что я всего-то могу цветы вырастить… Допустим, огромные, но это не так уж важно. Нам было по шесть. Я просто… просто помню, как это. Хочу помочь остальным таким же. Разве это плохо?”
Конечно, не плохо, как я могу с тобой спорить? Берт, впрочем, стремлений сестры не разделял.
Когда мы перебрались в столицу и Алан озаботился тем, чтобы найти всем детям учителей (“Если вы не хотите работать с неблагими — катитесь в задницу!”), Берт неожиданно увлекся изучением языков. Древний, арентийский, сальпо, кинжийский... Как приемный сын лорда Алана Реннера он мог построить карьеру дипломата — хотя чего-чего, а дипломатической тонкости ему не хватало. Но Берт с присущим ему упорством не сдавался и пер напролом.
“Даже жалко, что у нас конфликтов с соседями нет, — сетовал Алан. — Вот тут-то Берт бы разгулялся”.
Я изо всех сил верила в то, что Берт научится быть деликатным и тонким. Я, в конце концов, мать, мне положено верить в своих детей! Параллельно с их воспитанием я занималась политикой и общественной работой: благо, я в самом деле получила для этого все возможности. Я хотела сделать так, чтобы ограничений для неблагих и предубеждений против них же стало как можно меньше. Вначале мне казалось, что не хватит и трех жизней, чтобы со всем справиться! И, должно быть, я в самом деле не смогла бы почти ничего без Алана, без его поддержки, советов и помощи. Ну и его власти, и связей, конечно.
Отношение к неблагим постепенно менялось.
Несмотря на это, мне регулярно приходилось разбираться с нарушениями в приютах, воровством, злоупотреблением, грубостью — но это была та работа, которая никогда не заканчивается.
По крайней мере жестокость по отношению к неблагим детям перестала быть нормой — а это уже немало.
— Леди Ивари Реннер? — повторил герольд, и его голос эхом оттолкнулся от стен коридора, по которому я бежала.
Да бегу, я бегу! Ай! Споткнувшись о ступеньку, я едва не упала.
— Осторожно! — поддержал меня под локоть коридорный. — Леди Реннер! Вас проводить?
— Меня пробежать! — бодро откликнулась я и рванула вперед.
Знаю я эти дворцовые традиции: все медленно, неспешно… Этак я до завтра не управлюсь.
— Но в вашем положении…
Я недослушала, что там он собирался сказать про мое положение.
Что он вообще понимает в моем положении? Как будто мужчины могут быть беременными.
Боже, да когда же этот дворец закончится! Никогда не понимала, зачем короли живут в таких местах. Коридоры-коридоры, лестницы-лестницы, лепнина-лепнина, картины-картины… Как в музее!
Его величество, который оказался довольно добродушным и открытым новому (настолько, что позволил мне заниматься делами неблагих и, пускай и не сразу, но принял мысль о том, что неблагие тоже могут быть обычными членами общества), говорил, что привык.
А я радовалась, что Алан не король, а — всего лишь канцлер. Так что мы можем жить в уютном особняке, который похож на дом, а не на выставку изящных искусств.
— Леди Ивари…
— Я здесь, я здесь! — выпалила я, влетая в Светлую галерею — главный церемониальный зал дворца, где проходило торжественное подписание Билля о правах неблагих.
Всего подписи должны быть три: его величества, лорда канцлера и главы парламента.
