Нелюбимая жена-попаданка для герцога (СИ) - Луна Кармен

— Где... — начал он, голос хриплый, как шершавая бумага, — где ты была?

Я оторвала взгляд от страницы, отметила нужное место и спокойно закрыла книгу.

Не с грохотом. С уважением к литературе

— Пока ты спал, милорд, я немного занялась делами.

— Какими, к треклятой тьме, делами?! — И тут в голосе уже было достаточно силы, чтобы мне порадоваться за его лёгкие.

Я встала, подошла, поставила чашку рядом и поправила одеяло. Очень спокойно. С мягкой улыбкой, которую обычно носят воспитательницы на детсадовских утренниках. И всё это — при том, что внутри у меня уже начала закипать лавочка сарказма.

— Дела герцогские, разумеется. Пока герцог лежал с температурой и сопел, как обиженный дракон, кто-то должен был не дать его замку развалиться окончательно.

Он попытался приподняться, скривился, стиснул зубы. Глупец, но упрямый. Вечно думает, что если он мужчина, то и с температурой под сорок управится лучше, чем я с блокнотом. Поддержала его спину подушкой, сдерживая внутренний монолог.

«Не психуй — у него повреждение, а не мозговая атрофия».

— Я слышал... слухи. Слуги шепчутся. Советник прячется. Конюшни — в панике.

Что происходит? Что ты сделала?

Вот теперь я приподняла бровь. Одну. Всего одну. Эффект — как у распахнутого веера.

— Я подписала договор, — произнесла я ровно. — Условия благоприятны. Границы закреплены. Урожай сохранён. Земли — наши. Конфликт урегулирован без крови. Если хочешь, могу дать тебе выписку по пунктам. Но предупреждаю: там много букв.

Он замолчал. Моргнул. Потом чуть приподнял голову и уставился на меня так, будто я щёлкнула пальцами и изменила климат.

— Ты... подписала? Сама?

— Ага, — кивнула я. — Представь себе. Писала аккуратно, почерк — почти без врачебных закорючек.

Губы у него дрогнули. Не от улыбки, нет. От того, что внутри него кто-то — вероятно, гордость — бился головой об стену.

— Кто тебе сказал о конфликте с Тренмарком?

Я улыбнулась. Уже по-настоящему.

— Интуиция. Шестое чувство. И немного здравого смысла, которого, судя по последним событиям, катастрофически не хватало в этом замке.

- Ну и кто допустил, чтобы ты туда поехала и лезла куда не надо?

Он зарычал. Тихо. Настоящий, уставший, но всё ещё очень опасный зверь. Зато я уже знала, как с ним говорить. Через иронию, через спокойствие. Через поступки. А не через просьбы

И я не собиралась останавливаться. Потому что была уверена: пусть он и герцог, но я — его самая непредсказуемая угроза.

— Допустил? — переспросила я сладко, с таким медовым теплом в голосе, что им запросто можно было намазать хрустящий тост. — Ах, ну да. Я забыла спросить разрешения у лежащего полутрупа.

Это был тот самый момент, когда даже воздух в комнате поджал губы. Райнар замер, как хищник перед броском — и, если честно, зрелище было эффектным. Он и в лихорадке умудрялся выглядеть угрожающе, будто не лежал в постели, а стоял на поле битвы, с мечом, заляпанным вражеской глупостью. Только вместо брони —покрывало. А вместо оружия — язык, острый, как новая скальпель Анны Викторовны. Простите. Вайнерис

— Как ты смеешь?! — взорвался он, голос ещё хрипловат, но с той самой напористостью, от которой стены древнего замка начинали вспоминать сотрясения былых бурь.

— Очень просто, — я спокойно подошла к столику, на котором до этого мирно стояла ваза с цветами, и сдвинула её в сторону. Затем извлекла из аккуратной кожаной папки свиток и уложила его ровно, как подушку под пациента перед катетером. — Вот. Читай. Пунктики все пронумерованы, слова выверены, подписи имеются. Включая гербовые печати. Кстати, чернила натуральные, на орехах, не смазываются.

Он смотрел на меня, потом на свиток, потом снова на меня. И я видела — внутри него клокочет. Как котёл, в который всыпали щепотку женского своеволия, два литра мужской обиды и ещё ложечку того самого — непереносимой правоты жены.

Он схватил пергамент, развернул, начал читать. Быстро. Пальцы дрожали едва заметно, но глаза метались по строкам, как солдаты на поле, где кто-то оставил мину.

Секунд десять спустя, он резко отодвинулся от свитка, как будто тот укусил его за амбиции. Губы сжаты в линию, лоб нахмурен, взгляд — как натянутая струна, на которой можно играть «Реквием» по его самолюбию.

Он понял. Вот в эту секунду, в этом дыхании, он понял: я не просто залатала дыру.

Я сыграла лучше. Выгоднее. Жёстче. Без его вмешательства. Без крови. Без грубости. Только логика, расчёт, и парочка угроз вежливым тоном. И это его бесило.

— Ты... подписала это без меня, — выдавил он, словно каждое слово было гвоздём в его герцогское самомнение.

— Представь себе, — кивнула я, перекрестив руки на груди, глядя в упор. — Даже без твоей благословенной клячи и без герольда. Вышло, правда, куда тише и результативнее. Кто бы мог подумать, да?

Он вскочил. Пошатнулся — ноги ещё не держали, но на чистом упрямстве и воле остался на месте. Взгляд горел, как факел, которым обычно размахивают в финале пьесы.

И вот тут я поняла: он бы и закричал. Он бы и сорвался. Но сдержался. Потому что всё, что можно было сказать, уже сказал пергамент. И его подписи там не было — и всё равно без него это стало законом.

А это, поверьте, куда больнее любого шрама.

Он взорвался, как, собственно, и полагалось герцогу, которого лишили возможности принимать решения, пока он валялся без сознания с температурой. Зарычал, сорвался, одним резким движением схватил меня за запястья и, не слишком церемонясь, прижал к стене. Спина встретилась с холодным камнем, дыхание с его горячим гневом, а плаза — с ледяным штормом в его взгляде.

— Это последний раз, — рявкнул он, каждый слог будто отмеряя молотом по граниту. — Последний, слышишь? Когда ты лезешь в мужские дела. Перестань играть в войну, Вайнерис. Оставь себе свои травки и вышивание, шали и пяльцы забудь о пергаментах и приказах. Ты — женщина. Я могу это потерпеть... один раз.

Но не повторяй.

Удивительно, как в эту секунду внутри меня что-то не взорвалось. Не вспыхнуло, не обрушилось, а сжалось — в ту самую точку, где рождаются ледяные решения. Где адреналин не поднимает панику, а шлифует слова до звона клинка. Я не дёрнулась. Не отвела взгляда. Просто замерла. Посмотрела ему в глаза, как будто он не мой муж, а пациент, решивший, что знает своё лечение лучше меня.

— Тогда в следующий раз, милорд, — произнесла я ровно, холодно, но тихо, —вас оттяпают земли...Как и ваше казну и…

Он дернулся, как будто я ударила его не словом, а чем-то острым и личным. Но не отступил. Не ослабил хватки. А я — не опустила взгляд. Могла бы. Ради мира. Ради брака. Ради спокойствия. Но спокойствие — это не то, что достаётся без боя.

Особенно когда в бою твоя свобода, твоя голова и твоя честь.

Он стоял близко. Так близко, что я чувствовала, как дрожат его руки — не от страха, нет._От ярости. От того, что он не может сломать меня так, как привык ломать других. Что я — не гнусь. Не плачу. Не отступаю. Я просто стою. Смотрю. И не уступаю ни шага.

И в этой тишине, между его злостью и моей уверенностью, вдруг повисло понимание. Он может рявкать. Может держать. Может приказывать. Но он уже не центр моей оси.

Я — сама по себе. Я — огонь. Я — шторм. Я — Вайнерис. И я не забираю у него корону. Я просто учу его держать её крепче.

Он стиснул зубы. Уголок рта дёрнулся, словно он всё ещё держался за последнюю ниточку самообладания, но она, бедняжка, уже шипела и трещала под напором эмоций. А я? Я стояла. Выдерживала взгляд. Не ломалась. Не просила. Не объяснялась. В этом и была моя победа — я больше не ждала, когда он разрешит мне быть собой.

— Упрямая, как тысяча чертей, — прошипел он сквозь зубы. — Ты сводишь меня с ума, Вайнерис. Ты лезешь в дела, где тебе не место, раздаёшь приказы, будто командир, и ведёшь себя так, как будто это ты здесь герцог!

— Потому что герцог лежал, — парировала я резко. — А пока он лежал, я спасала его земли, его имя и, возможно, его шкуру. Ты можешь называть это чем угодно —вмешательством, дерзостью, непослушанием, — но правда в том, что без меня твоя родовая печать могла бы пойти в ломбард на границе.