Нелюбимая жена-попаданка для герцога (СИ) - Луна Кармен

— Ты... — он шагнул ближе, почти беззвучно. Только воздух дрогнул, и я отступить не успела. Или не захотела.

Он сжал мою шею — не грубо, не по-настоящему, но достаточно, чтобы я поняла это не угроза. Это контроль. Проверка. Рывок души, которая не знает, что делать с женщиной, которая не боится.

— Это был приказ, — прошипел он. — Не лезь.

— А я не служу тебе, милорд, — выдохнула я прямо ему в губы, — я — тебе равная. Хочешь спорить? Тогда иди до конца.

Что-то мелькнуло у него в глазах. Вспышка. Треск. Искра на сухой траве. Он склонился ниже, ближе. Его пальцы дрожали. Его губы — тоже. Но прежде чем я поняла, что будет дальше, он врезался в меня губами, грубо, горячо, так, как не целуются в королевских залах.

Я вздрогнула. Почти отпрянула. Но тело.. тело давно предало старую Анну Викторовну. Оно отвечало за меня. Сердце билось в груди так, будто я не спасала мужиков от инсультов, а сама сейчас на грани — другого приступа, совсем не медицинского. Я ответила на поцелуй. Не аккуратно. Не вежливо. Не как «женщина, достойная герцогства». А как девушка, которой двадцать. И которую целует мужчина, от которого пахнет властью, злостью и жаром.

Наши тела соприкоснулись, как слипшиеся молнии. Его рука скользнула по моей талии, моя — вцепилась в его рубашку, как будто хотела вырвать последнюю упрямую нотку из его герцогского характера.

И тут…

— 0, прошу прощения, милорд! Настойка! Как вы велели!

Мы отпрянули, как сгоревшие на солнце. Райнар выдохнул сквозь зубы что-то непечатное. Я повернулась к слуге медленно, как вулкан до извержения.

— Настойка... — сдавленно произнес он, пятясь. — Я... просто... она уже остыла.

— Остынь ты, — прохрипел Райнар и отвернулся, проводя рукой по лицу.

А я — я снова подняла подбородок, привела платье в порядок, коснулась губ пальцами и прошипела:

— В следующий раз стучись. Или я натру тебе уши горчицей. Медицинской.

И, развернувшись, вышла. С достоинством. Как и полагается женщине, которая не только выиграла ссору, но и оставила после неё вкус, от которого спать уже не получится. Ни ему. Ни мне.

17.

Я всегда знала, что однажды всё это богатство пригодится. Нет, не в смысле «поставим ещё одну золотую вазу рядом с умирающей фикусиной» — а в настоящем, апокалиптическом смысле, когда роскошь становится чем-то вроде инвентаря в ролевой игре: «+10 к спасению замка от голодной смерти». Вот он, этот момент настал. Я стояла посреди Зала Молчания — его так назвали в старые времена, видимо, потому, что в нём вечно пылили реликвии, о которых никто не знал, как и зачем они тут.

Слева — позолоченные канделябры, настолько вычурные, что ими можно было выцарапывать на небе кометы. Справа — сервиз. Золотой. Настоящий. С выдавленными гравировками в виде львов, геральдических бабочек и, кажется, двух сцепившихся в обнимку единорогов. На верхней полке — гобелены. Огромные, тучные, как прокормленные до смерти павлины. Сюжеты — «Как прабабушка ловила лосося» и «Герцог Третий верхом на белом олене», у которого почему-то были крылья.

Я обвела всё это взглядом и достала блокнот. Нет, не тот романтический, где у меня стихи на случай истерики, а рабочий. С графами, расчётами, подписями. Начала писать.

— Канделябры... два винодела и один купец смогут подраться за них. Гобелены —ткань, конечно, тяжёлая, но продать можно. Подпишем как "редкие культурные экспонаты”. Сервиз... расплавить. Или продать кому-то, кто любит пить чай из бюджета маленькой страны. Вино... часть оставим, часть продадим. Всё равно без хлеба оно горчит.

Агнесса стояла позади и тихо охала, как будто я у её прадеда золотую печень изымаю. Василиус сидел на гобелене с рыбой и с интересом наблюдал, как я наклеиваю ярлыки на полки. На одном написала мелом: «Продать немедленно». На другом — «Сначала попробовать обменять на плуги».

— Миледи... — прошептала Агнесса, глядя, как я безжалостно упаковываю две вазы в ткань. — Это же... Это же семейные реликвии!

— А у меня теперь новая семья, — отрезала я. — Крестьян пятьдесят и пшеница, которой пока нет. И если эта ваза не может быть съедена, сварена или засеяна —она бесполезна.

Она вздохнула, но ничего не сказала. Василиус, между тем, вскочил на сундук с вином и замурлыкал, будто соглашался. Он-то знал: хозяйка в деле, а значит, будет чем ужинать.

К вечеру мы собрали четыре сундука — с посудой, тканями, украшениями, парой старых щитков, которые герцог явно не носил с тех пор, как понял, что доспехи хуже смирительной рубашки. Я велела всё упаковать, накрыть и подготовить лошадей.

— Куда мы всё это? — снова осторожно спросила Агнесса, хватаясь за сердце.

— В город, — ответила я. — В ломбард. В лавки. К купцам. Я превращаю пыль в урожай, золото в зерно, а бесполезную роскошь — в шанс. И ты знаешь, Агнесса, если Райнар вернётся и скажет, что я сошла с ума…

Я подняла подбородок, глядя на сверкающую чашу, на которой кто-то зачем-то выгравировал сцену охоты на гусей в короне.

— то я скажу, что да. Я сошла с ума. Но в отличие от других, я ещё умею считать.

Город, как всегда, встречал нас ароматами, от которых хотелось одновременно есть, бежать и дышать через раз. Сперва пахло корицей и жареными орешками: потом — навозом, потом — пережаренным жиром, и под конец — странной смесью чеснока, кожи и жадности, которая витала прямо у дверей лавки купца Годмара.

— Миледи, — шептала Агнесса, обмахиваясь платком. — Это тот самый торговец, который однажды продал лорду Мельхору две бочки пустоты, назвав их «вдохновляющим вином».

— Прекрасно, — ответила я, поправляя шаль. — Я как раз хотела вдохновиться продажей.

Василиус развалился в корзинке, как миниатюрный правитель всего происходящего.

Он выглядел как пушистый бухгалтер, одобряющий экономику империи одним полуприкрытым глазом.

Лавка встретила нас прохладой, древесиной, пергаментом и скрипом пола, по которому ходили сотни сделок. Годмар, как и положено приличному барыге, был в двойном жилете, с цепочкой, втянутым подбородком и той самой улыбкой, что появляется у мужчин, когда они думают, что женщина пришла торговаться за наряды.

— Ваша Светлосты Какая радость, какая честь! Какой... неожиданный визит!

— Вынужденный, — отрезала я, не теряя вежливости. — У меня есть кое-что, что вам нужно. И у вас есть кое-что, что нужно мне.

— Ах, — он сделал вид, что не заметил корзину с Василиусом, который приподнял ухо. — Серебро? Драгоценности? Ленты?

— Семена, — спокойно произнесла я. — Ячмень. Горох. Редька. Пшеница. Плуг. Пять мотыг. Перчатки на сто рук. Верёвки, соль, масло, немного мела. И чернильницу, если осталась сдача.

Он замер, как страус перед приближающимся ураганом. Улыбка с лица съехала в сторону, и мне показалось, что у него слегка подскочил глаз.

— Простите, миледи... вы хотите... семена?

— Да, вы не ослышались.

Он сглотнул. Взглянул на сундуки с товаром, что привезли слуги, и, судя по лицу, уже мысленно прикидывал, сколько заработает на гобелене с единорогом, который, по его мнению, выглядел как символ старинной эротики.

— Эти вазы... они настоящие?

— Золото. Ткань — шёлк. Сервиз — фамильный. Мне плевать, как вы это продадите. Мне нужны посевы и инструменты. Цена — зерном.

— Зерном?

— Да, — я кивнула, глядя ему прямо в глаза. — Я хозяйка, у которой через год на руках может оказаться двести голодных ртов как минимум. И если вы мне поможете— я вернусь к вам с контрактами, постоянным заказом и уважением. А если нет — я всё равно посею. Просто не с вами.

Годмар понял. Медленно. С усилием. С капелькой пота под воротником.

— Сколько мешков?

— Сотню.

— Это…

— На двадцать участков. Я посчитала. Не бойтесь, у меня всё с расчётом. Я врач.

— я осеклась. — То есть... считайте, что я умею вести хозяйство.

Он молча кивнул. Проговорил что-то помощнику. Через полчаса мы сидели в карете, окруженные мешками с семенами, мотыгами и хмурой Агнессой, которая, впрочем, крепко держала корзину с довольным Василиусом.