Нелюбимая жена-попаданка для герцога (СИ) - Луна Кармен

Я посмотрела на мальчика. И на его мать, сидевшую в угу, обхватив колени. Она смотрела на меня глазами, полными немого крика: «Ты же пришла. Ты — надежда.

Ты не уйдёшь, правда?»

Я не могла уйти.

Я выпрямилась. Подтянула шарф. Подошла ближе. Коснулась лба мальчика через ткань. Обожгло. Он горел, как печь.

— Нам нужен отдельный дом, — сказала я глухо. — Отдельный для всех заболевших. У вас тут не один?

— Уже трое... и старик в конце улицы... и у бабы… Эльзы началось вчера.

Я кивнула.

— Хорошо. Мы устроим лазарет. Изолируем. Всех, кто контактировал — под наблюдение. Я буду приходить. Я... я что-нибудь придумаю.

Пока говорила, рука дрожала. Василиус бы сказал: "Ты врёшь, хозяйка. Сама себе врёшь"

И он был бы прав.

Я не знала, как. Но знала одно: если я отступлю сейчас — сдохнут все. И не от чумы, а от страха.

А я не для того получила второй шанс, чтобы позволить смерти снова забрать без борьбы.

Я не знаю, в какой момент я стала отдавать приказы. Возможно, в тот самый, когда поняла — чума не спрашивает разрешения, не интересуется регалиями и не ‹церемонится. Она берёт, уносит, ломает. И если её не остановить — она пройдёт по нашим землям, как серп по траве. И не останется ничего. Ни замков, ни крестьян ни титулов.

— Срочно нужен амбар, — сказала я, выйдя на улицу — Пустой. Сухой. С вентиляцией. И чтоб не в центре деревни.

Староста сопел, тряс подбородком и пытался сказать, что «у нас туг такого не водится, миледи», но я уже перешагивала порог Первая — я. За мной — женщина, мать заболевшего. Потом Агнесса, неся на плечах котомку с бинтами и лицом, как будто её записали в ад без очереди. Василиус... Василиус шёл сзади, как тень и совесть, перемежающиеся в пушистой форме.

Амбар нашёлся на окраине. Деревянный, старый, с запахом прошлого урожая, гнилыми досками и парой летучих мышей в углу. Прекрасно. Идеально. Почти операционная.

— Вынести всё. Чисто вымести. Протопить. И начинаем.

Крестьяне смотрели на меня как на сумасшедшую. А я не спорила. В какой-то мере, я и была. Сумасшедшая, которая думала, что сможет отвоевать у смерти хотя бы несколько жизней.

Я разделила людей. Одни — убирают. Другие — несут тюфяки с соломой. Кто-то —стирает ткани, кипятит воду, носит дрова. Больных, один за другим, осторожно и почти молча, укладывают в угол амбара, в «лазаретный отсек», перегороженный занавеской из старого одеяла.

— Они же могут всех заразить! — пищал кто-то из толпы.

— Они уже заразили. Если хотите — прячьтесь в погреб. Или помогайте. Выбор —за вами.

Старик, тот самый, что всегда бурчал, подошёл первым. Помог растянуть ткань.

Потом донес один из тюфяков. Потом тихо сказал:

— Моя дочь умерла от чумы. Я знаю, каково это. Помогу.

Я кивнула. Молча. Иногда «спасибо» — слишком мелкое слово для таких поступков.

Больных я осматривала одна. В перчатках, с повязкой. Дышала сквозь влажную тряпку, которую приходилось менять каждый час. Сердце стучало в висках. Пятна на телах множились. У кого-то — кровавый понос. У кого-то — гной в глазах. У кого-то — уже пустой, стеклянный взгляд.

Я сжимала зубы.

Отирала лоб.

Приказывала вслух, чтобы руки не дрожали.

— Обтирать уксусом. Дышать над травами. Отвар мать-и-мачехи. В воду — мёд и соль. Одежду — сжечь. Всех, кто ухаживает — в маски. Не пить из одного кувшина.

Не спать вместе. Не обниматься.

— Миледи, а как же обряды?

— Когда они выздоровеют — тогда и будут обряды. А пока — я ваша богиня проклятье и последний шанс.

И всё работало. Система. Организация. Железная дисциплина. Я. Маленький человек в ночнушке, ставший главврачом, санитаркой и моргом в одном лице. И только в конце дня, когда все улеглись, все угомонились, и даже Василиус тихо сопел на полке, я села у двери и впервые за весь день закрыла глаза.

На секунду.

На один вдох.

А потом снова встала.

Потому что завтра — снова бой.

А я, чёрт возьми, не проигрываю. Даже если против меня сама смерть.

Ночь в лазарете пахнет страхом. Не тем, что визжит, мечется, дерёт стены ногтями.

А тем, что дышит тебе в затылок, шепчет в темноте: «а если ты ошиблась?» — и исчезает, оставляя после себя дрожь на коже и сухость в горле. Я сижу у стены, рядом с угасающим костром, обмотанная шарфом, перчатки сняты, пальцы болят, как будто я ими сама перевязывала мир. Все спят. Те, кто смог Те, кто нет — лежат, ворочаются, бредят. И я одна. Наконец-то.

Мысли приходят, как пациенты в приёмной: по одному, каждый со своей жалобой.

Что теперь? Как дальше?

Я знала чуму. Я её боялась. Любой врач её боится, даже если прятаться за степенями, орденами и современными препаратами. Потому что чума — это не просто болезнь. Это монстр. Она сжигает целые города, как свечки. Она приходит с одним больным и уходит только тогда, когда её насытишь.

Я закрываю глаза и вспоминаю всё, что учила, всё, что знала. Все пары в университете, ночи с книжками, случайные статьи, разговоры с эпидемиологами: дежурства в инфекционке. Лекарств нет. Вакцины нет. Но…

Изоляция — работает.

Гигиена — критична.

Жара и влажность — враги.

Питание — важно.

И главное — борьба со страхом. Потому что, когда люди сдаются, умирают даже те, кого можно было спасти.

Я вспоминаю, как однажды старый профессор в ординатуре сказал: «Ты не лечишь болезнь. Ты лечишь человека. А болезнь — это просто гость, которого надо выгнать»,

Значит, выгоняем.

Я встаю. Подхожу к столу, где лежит мой самодельный блокнот, собранный из пергаментов и обрывков. Перо, чернила, руки дрожат, но я пишу. Составляю график.

Кто когда кормит. Кто обтирает. Кто с кем не должен пересекаться. Что кипятить.

Кому давать солёную воду. Кто пьёт отвар. Кто — ингаляции. Всё до мелочей.

Потому что хаос убивает быстрее болезни.

На полке просыпается Василиус, зевает, прыгает ко мне на стол и садится рядом.

Молча. Только хвостом постукивает. А потом тыкает носом в строчку:

"Хлеба не хватит"

Я вздыхаю. Да. Надо ещё подумать, чем кормить тех, кто работает. И тех, кто выздоравливает. Каша. Козье молоко. Что-то, что поддержит силы. С мёдом. Если его ещё не растащили.

Что ещё? Что мы забыли?

Я вспоминаю книги по истории медицины. Как спасались в старину. Чем лечили.

Какие травы помогают от жара. Какие — от инфекции. Пижма. Полынь. Боярышник.

Чеснок. Имбирь? Нет Забудь про имбирь. Здесь его не найти, это не модный чайный бар.

Снова мать-и-мачеха. Шалфей. Всё, что есть. Всё, что растёт. Всё, что пахнет жизнью.

Я прижимаю ладонь к лицу. Горячее. Устала. Не то слово. Мозг ноет, как после дежурства в новогоднюю ночь, когда на один корпус — трое врачей, а на приёмке —апокалипсис.

Но я не ухожу.

Потому что если не я — то кто?

Вайнерис.

Нет Анна Викторовна

Нет.

Я.

Я та, кто осталась.

А значит, я буду драться.

И пока дышу — никто из них не умрёт.

Утро началось с тишины. Не спокойной, не утренней, не той, в которой распускаются цветы и поют петухи. А с тишины вязкой, как холодное молоко. Такой, в которой сразу чувствуешь — что-то не так.

Я проснулась, потому что... не услышала кашля. Не услышала стонов, сдавленного дыхания, не уловила то странное ворочание тел, когда больные мечутся между горячкой и холодом.

Только Василиус, свернувшись клубком, приоткрыл один глаз, глянул на меня — и снова спрятал нос в лапы.

Я медленно поднялась. Сделала шаг. Второй. У двери, ведущей в дальний отсек лазарета, стояла девочка — лет пятнадцати, помощница, которую я приставила носить воду. Белая, как простыня. И с таким взглядом, что сердце сжалось, ещё до того как она прошептала.

— Он. не проснулся, миледи.

Я зашла.

Мальчик. Тот самый. Первый. Лежал спокойно. Ужасающе спокойно. Слишком ровно. Не было этой мучительной дрожи губ, этих выдохов, как из проржавевшего меха. Руки — по швам. Губы — синеватые. Пятна уже поблёкли, стали серыми. И я знала. Знала.