Вдова на выданье (СИ) - Брэйн Даниэль

Но и Парашка, и Евграф без труда ориентировались там, где я растерянно замирала. Я была убеждена, что они прекрасно видят все, что их окружает, пусть контуры, очертания, но видят, а я брела наугад, вытянув руки и проверяя каждый свой неуверенный шаг.

И лишь месяц следил за нами с высоты, совсем ничему не дивясь. И в нашем заляпанном окне он видел то же, что и веками до этой ночи — людей нечестных, вороватых, бесстыжих, зато искренних в своих намерениях и ни в чем не раскаивающихся.

Я, по крайней мере, не раскаивалась ни в чем и пообещала себе вознаградить и Прасковью, и Евграфа. Они оба легко могли потихоньку продать мои цацки одну за другой, и никто бы их не уличил и не схватил за руку.

Парашка, идущая с прижатым к груди узлом, открыла дверь, ведущую с лестницы в коридор кухни, и впереди вспыхнул огонек такой яркий, что слезы мгновенно расплавили мне зрение.

— Ты что там в узле прячешь, Прасковья? Лиса старая, а ну дай сюда!

У людей много масок, для каждого встречного найдется своя. Мне демонстрировали заискивающее раболепие, перед старухой-нянькой Домна показалась знающей свое место в этом доме экономкой.

— Не твоего худого ума это дело, — процедила я, входя в туманный желтый круг. Явление Домны, когда Парашка так добросовестно выверяла, кто в доме спит, а кто нет, было ожидаемым, если вспомнить, что она успевает бегать к дочери, пока хозяйка почивает.

Но мы покинули комнату, оставив открытым тайник, и это упущение. Может, Евграфа за моей спиной Домна и разглядела, а может, и нет, но незачем вызывать лишние кривотолки. Тем более не нужно, чтобы Домна сунулась туда, куда ее никто лезть не просил.

— Евграф, вот Домна дверь тебе придержит, спустись и принеси, что в комнате осталось, — негромко приказала я, надеясь, что он поймет. — Кровать мою, как раз Прасковье сгодится.

— Как велите, барыня, — отозвался Евграф и затопал вниз. Домна переводила взгляд с меня на Парашку, и выражение лица у нее менялось с холуйского на высокомерное.

— Прасковья, дай сюда, — протянула я руку и внутренне взмолилась — лишь бы драгоценности не выдали сами себя, не выпали, не издали ненужный звук. — Иди на кухню, лохань возьми и воды налей, только теплой! Исподнее дорогое, испортишь — высеку.

Весь мой опыт подсказывал, что в поговорке «муж и жена — одна сатана» огрех, куда лучше она подходит няньке и ее воспитаннице. Парашка с поклоном, не преминув лягнуть Домну как бы случайно, вручила мне узел.

— Да что ты, матушка, забижаешь, когда я исподне портила? — возмутилась она с непритворной обидой. — А что высечь, так как барин покойный, батюшка твой, меня за рубаху свою шелкову сек, так боле так сечь и некому! Рука у барина была — ой, тяжелая!

Она благоговейно всхлипнула, для убедительности пустив слезу.

— Таких бар, матушка, нонеча не сыскать. Иди, все состирну тебе чистенько.

Парашка повернулась, Домне досталось пинка еще раз, и я подумала, что стоит расспросить старуху, чего они не поделили. Липочка, чья жизнь из неги и довольства превратилась в сплошные эмоциональные, черт бы их побрал, качели, вряд ли видела дальше своего нелюбопытного носа. Но, как верно заметила все та же Домна, в этом доме все очень внезапно сошли с ума.

— Из приории приезжали, барыня Олимпиада Львовна, — тихо молвила Домна, мигом потупив взгляд. — Лариса Сергеевна не приняла их, сказала — неможется, а Прасковья ваша, дурная, никакого почтения не оказала!

Вражда у них обоюдная, и на что Домна надеется? Подхалимаж, верно, не давал сбоев с прежней затюканной Липочкой, у меня же просящие, с отблесками свечного пламени глаза вызывали отвращение.

— Не до почтения ей, а из приории как приехали, так и уехали. А ты стой, пока Евграф поднимется, дверь ему держи, — напомнила я Домне и тоже ушла. Сердце неприятно и нервно дергалось от того, что все могло бы кончиться совершенно иначе, хотя если вдуматься, я никому бы не отдала свой трофей. Ни Ларисе, ни призраку мужа, ни самому императору, взбреди ему в голову посетить наш пропахший крысами шалман.

Дети спали, и я обессиленно шмякнулась на стул, прижимая к себе драгоценности. Адски хотелось пить, но пока не пришли Парашка и Евграф, я так и сидела истуканом. Евграф, оглядываясь на кроватку с малышами, старался производить как можно меньше шума и оттого топал, как стадо слонов. Он ставил у стенки кровать, а Парашка с помощью лохани и тряпок превращала подлинное богатство в мечту тряпичника, и священнодействовала она как заправская чернокнижница.

Идеальный план, и ведь она поняла меня с полуслова — вот лохань, вот вода, и украшениям влага не повредит, а на вид — в тазу плавает замоченное белье. Парашка отошла на пару шагов, наклонила голову в одну сторону, в другую, оценивая маскировку, решительно полезла в разложенные раньше стопки вещей, вытащила мои заношенные панталоны и бросила сверху, примяла. Евграф нижним барским бельем смущен не был, дождался, пока украшения будут надежно спрятаны, и вышел, крадясь на цыпочках.

— Безупречно, — растянула губы в слабой улыбке я, поднимаясь, и шатаясь пошла к кровати. День долгий, силы уже на исходе. — Проси у меня что хочешь, Прасковья. Все выполню.

— А курочек да уточек, матушка! — моментально сориентировалась она. — Вона Евграшке скажу, чтобы квартерку искал с сараюшкой. Да? Больно уж курочек своих охота. Моих-то помнишь, матушка? Цыплятков помнишь? Не вытащить тебя было малую из сараюшки!

— Помню, — соврала я, пытаясь расстегнуть пуговицы на лифе. Где-то я читала, раз пуговицы спереди, стало быть, владелица платья небогата, или то касалось более древних времен?

Комната и макушки моих малышей расплывались. Я плохо соображала, два дня — неужели прошло всего два дня? — и столько событий, что я забыла, кем я была, где я была, и некогда было оплакивать, что я потеряла. Все, что было теперь для меня важно, сопело рядом, только руку протяни, и отмокало под панталонами.

К важному прибавить ехиду-няньку и Евграфа. И эти двое стоят целой армии. Парашка, что-то приговаривая, раздевала меня, а я уже падала головой на подушку и обнимала детей.

Что-то мне принесет новый день.

Глава тринадцатая

Выручила гроза, как ни странно. Еще не рассвело, как разверзлись хляби небесные, дождь хлынул стеной, и коляску мне дали крытую и охотно — купцы предпочитали переждать непогоду, чтобы случайно не испортить товар, но и заработать были не прочь. Я, одетая в лучшее, что у меня было, в сопровождении Евграфа и молодого купчика тряслась опять по дороге в город, и он разительно отличался от города, каким был вчера.

Людей смыло с улиц, бежали по мостовым мутные бурные реки, редкие лошади нервным ржанием проклинали весь мир, телеги вязли в грязи, и хмурые мокрые ваньки, перекрикивая руганью гром, вытаскивали их на дорогу. Я мерзла, хотя Парашка притащила мне чей-то изумительный кожаный плащ-накидку, и я не побрезговала краденым. Неровно светились окна домов, деревья ссутулились и опустили лысые ветки, и все громыхало и пророчило апокалипсис через пару часов.

Но магазинчики работали, и владельцы как коршуны высматривали с крыльца любого, кто мог заглянуть на огонек. Мы протрусили мимо бакалейных и галантерейных лавок, я прикрывала полой плаща узел с украшениями и думала, что напрасно с утра Прасковья старательно сушила тряпочкой каждую цацку. Меня саму впору выжимать.

Здание Купеческого банка поразило основательностью и размахом. Пять этажей, высоченные потолки, швейцар, с которого спесь не сбила даже отвратительная погода. У архитектуры такого стиля — и знала бы я еще, как он назывался — была одна задача: заставить любого входящего сюда оставить надежду на что бы то ни было и ощутить себя песчинкой на дне морском.

За несколько лет до своей героической смерти я вот просто так, из любопытства и побуждения «потому что могу», свернула с центральной улицы приморского города в самом западном регионе страны в офис риэлтора. Видавшие многое джинсы, разношенные удобные кеды, неприметный мембранный анорак и поясная сумка известного корейского бренда впечатление не испортили, меня приняли как дорогого гостя, каким я и являлась, показали квартиру, на окна которой случайно упал мой взгляд, и оформили сделку.