Услышав шорох гдето-то впереди от себя, наверное в траншее, Лёха напрягся и слабо крикнул в окружающее пространство первую пришедшую в голову фразу:
— Эй, там! Не стреляйте! Это я!
Фраза была такой идиотской, что Лёха даже немного обиделся на себя: «Хренов! Где твои мозги?»
В ответ, с пугающей чёткостью, клацнул затвор. Классическое такое, однозначное себе «щёлк».
Наступила пауза. За спиной где-то вдалеке нервно долбанул пулемёт и снова наступила подозрительная тишина.
— Пароль? — донеслось откуда-то из темноты, на испанском, причём с таким жутким акцентом, будто человек учил язык по комиксам.
Лёха открыл рот. Закрыл. Потом снова открыл — в надежде, что за вторым разом с языка соскользнёт какая-нибудь гениальная комбинация вроде «Вива Республика».
— Это. Я забыл. Рот Фронт!
БАХ. Пуля пронеслась настолько низко над воронкой, что у Лёхи в голове пробежал мысленный список всех грехов, совершённых им за местную жизнь.
— Слушайте! Это Я! Лейтенант Хренов! Советский лётчик! Доброволец! У меня тут пленный… э-э-э… раненный комиссар, то есть! Ну, он свой! Наш!
— А моя плевать! — отозвался голос с непреклонной простотой человека, привыкшего к чётким инструкциям. — Сказали: нет пароль — нет проход. Пристрелять буду всех без пароль!
— Твой никакой лётчик! К хренам? Ты кричать, как сраный итальяшка! Сдавайся приполз!
БА-БАХ. Вторая пуля впечаталась в землю где-то рядом, осыпав Лёху пылью, песком и ощущением, что жизнь — вещь очень тонкая и временная.
— Ладно! Ладно! — крикнул он в отчаянии. — Чёрт побери! Я итальяшка! Нас тут двое сраных итальяшек! Мы приползли сдаваться!
— Так-то лучше, — удовлетворённо сказал голос. — Что я, итальяшка не различать! Ползите, синьор. И никакой резкий движений, даже пукнуть громко не думать!
Лёха полз. Медленно, мучительно, как варёный таракан. За ним, как декоративный элемент катастрофы, неохотно волочился комиссар, старательно цепляясь за окружающие их декорации.
Затем Лёхе почти в глаз сунули ствол винтовки и удивленно спросили:
— А итальяшка гидэ? Ты куда итальяшка девать⁈
Лёха слабо махнул рукой в сторону сползающего следом в траншею комиссара.
— Чёрт, да это точно Ганс! — проорал ошеломлённый караульный, — Сержант!! Тревога!
Глава 19
Так тебе и надо, гаденыш!
Октябрь 1937 года. Военно-морской госпиталь Картахены.
— Так тебе и надо, гадёныш! — с неподдельным наслаждением произнесла неимоверно красивая в гневе военврач третьего ранга Любовь Аркадьевна, не дрогнувшей рукой сначала мстительно вколов здоровенный шприц с сульфаниламидом — этим адским новшеством, только что поставленным из СССР, — а теперь старательно заливая йодом пострадавшее место на заднице симпатичного… всё-таки она решила быть честной сама перед собой — очень ей симпатичного, хотя и исключительно идиотского пилота.
Лежащее горизонтально молодое тело со спущенными штанишками непроизвольно дёрнулось и зашипело, сверкая незагорелыми полушариями.
— Сульфаниламид на тебя трачу! Говорят, убивает всё, кроме идиотизма! Вот случится сепсис — ни слова жалости и сочувствия от меня не добьёшься! Так и напишу в рапорте: геройски подох от газовой гангрены в заднице!
Лёха лежал на узкой койке. Хотя и неимоверно страдая внутренне, внешне он крепко сжал зубы, молча и стоически перенося экзекуцию. Возмущение симпатичного доктора было таким страшным, что он даже не пытался погладить её по округлым частям тела — хотя округлые и очень привлекательные части тела маячили рядом, прямо на уровне взгляда.
— Подумаешь! — не унималась она. — Какие мы нежные! Один раз подносом огрёб в лоб — и уже трагедия, сразу непременно подохнуть пытаемся! Цветы в гроб, оркестр, траурный марш… чтоб я переживала! НЕ ДОЖДЁТЕСЬ! Да ещё и носом к стенке лёг — страдальца из себя строит!
— Я, между прочим, раненый… — попытался слабо возразить Лёха.
— Ах ты, раненый! — грозно вскинулась Любовь Аркадьевна, и Лёха инстинктивно прижал уши. — А потому что сам во всём виноват! Не надо было в женскую душевую… тьфу на тебя! В женскую душу залезать со своими грязными лапами!
Наш героический лётчик, позорно разложенный эскулапом в женском обличии на кушетке кверху задом, грустно вздохнул.
— Я руки мыл! С мылом! — не собирался сдаваться на милость победительницы советский пилот.
Хотя, в целом, спорить было не с чем. Железная женская логика полностью разгромила здравый смысл. Наш герой аккуратно огляделся по сторонам в поисках нержавеющего подноса.
А, фиг с ним, с подносом, — решился героический лётчик.
Он аккуратно просунул руку и нежно погладил молодого и неотразимо привлекательного, особенно после нескольких недель воздержания, доктора — по той самой замечательной округлости, что так заманчиво маячила в поле его зрения.
Советский доктор замерла на секунду. Потом с чувством шлёпнула его по здоровой части обнажённой попы — и… замечательная округлость задорно потёрлась о его руку.
А Лёха зажмурил глаза, вспоминая…
Начало октября 1937 года. Где в полях под Бельчите, окрестности Сарагоссы.
Траншея ожила, как улей пчёл после медвежьего вторжения под именем Винни-Пух. В одну секунду вокруг стало теснее, чем в очереди в солдатской столовой.
— Карамба! Хероэ руссо! Муй бьен, камарада! — бойцы в изумлении уставились на комиссара, растянувшегося в жутком оскале на дне траншеи. Он стонал и медленно приходил в себя. Лёха даже привычно потянулся за МСЛ, чтобы отоварить его снова — просто по привычке.
— Я это… возвращаю вашего комиссара, — нервно произнёс Лёха. — Вот! Притащил его обратно. Он почти не помялся. Простите, — добавил он.
Пожилой немецкий медик протиснулся вперёд и наклонился.
— Кажется, жив… — его голос задрожал. Видимо, медик очень любил комиссара. Он поднялся и вдруг с чувством пожал Лёхе руку. — Хорошая работа, Руссо.
Лёха пошатнулся и чуть не упал. Чьи-то руки заботливо уложили его на дно траншеи — прямо рядом с комиссаром.
— Нет… — пробормотал наш герой, — наоборот, пожалуй. Меня сначала повесят, потом расстреляют. Или сначала расстреляют, а потом, чтоб наверняка — повесят.
— Носилки! — крикнул кто-то.
Лёху перевернули лицом вниз.
В поле его зрения возникли сапоги начальника штаба, а потом и он сам, присев, с глазами, полными вдохновлённого ужаса, спросил:
— Это было блестяще, Руссо! Как ты это сделал?
— Я не виноват, они сами выскакивали, я не знал, я просто рубил… потом стрелял…
— Герой! Разгромил разведгруппу фашистов! Вернул комиссара! Это ж геройство!
Лёха поморгал своими круглыми глазами, как у лемура. Казалось, он не до конца понимает, о чём говорят.
Геройство⁈ Что это должно было значить?
— А, это, — произнёс очень удивлённый попаданец, чтобы хоть что-то сказать. — Пустяки. Дело житейское…
— Такая паника началась, когда выяснилось, что его умыкнули, — произнесли появившиеся в кадре потрёпанные ботинки голосом Хуана.
— Кого умыкнули? — Лёхе с трудом удавалось отслеживать нить разговора.
— Комиссара! Он только успел проверить часовых.
— А разве он был не в землянке? — недоверчиво переспросил Лёха, пытаясь составить непротиворечивую картину мира и степень своего участия в нём.
— Какая землянка! Комиссар встретил врага лицом к лицу, выйдя на улицу! — возбуждённо вставили сапоги начальника штаба.
Приехали! Это точно я! Напал на роту! — лихорадочно заметались мысли в затуманенном Лёхином мозгу.
— На нас напала разведгруппа! Сорок, а то и пятьдесят фашистов! Не меньше! — прояснили обстановку потрёпанные ботинки голосом Хуана. — Совсем отмороженные! Хорошо, часовой отливать ходил и сумел выстрелить, поднять тревогу!
— А! Кто-нибудь пострадал? Ну, там, может, пристрелили у вас кого, или лопатой зарубили? На куски? — деликатно поинтересовался взволнованный пилот.
