А дальше всё покатилось к чертям собачьим…
Йоханнессон с утра бодро доложил о таком грандиозном успехе лично адмиралу Канарису, похваставшись замечательным уловом и не забыв отметить профессионализм своих разведчиков — и особенно себя любимого.
Он даже не успел порадоваться хорошо отработанной и вовремя доложенной задаче, как буквально через пару часов ему позвонил уже сам командующий легионом генерал-лейтенант Шперрле — и орал на него, как фельдфебель на последнего призывника из глухой деревни:
— Вашу мать, капитан, вы там что, совсем идиоты⁈ — орал он так, что лампа в кабинете Йоханнессона вибрировала в такт его голосу. — Этот ваш цирк с этими полными придурками стоил нам целой роты!
А теперь Йоханнессон сидел в кресле, глядя в потолок.
Оказывается! Республиканцы, узнав о пленении комиссара, не поленились и подняли в атаку целый батальон! Всё, что ещё шевелилось. Бойня была короткой, но яркой.
И они отбили своего комиссара!
И теперь разразился огромный скандал, дошедший до каких-то сияющих высот, выразившийся, в отзыве самого генерала Шперрле в Берлин! Генерал не стесняясь в выражениях поделился с Ральфом, какие рекомендации по поводу корветтен-капитана он выдаст новому командующему!
А его группа оказалась полностью уничтожена. Целиком и полностью. Совсем.
Громила фельдфебель героически вступил в рукопашную с превосходящим противником и был застрелен прямо в лоб. Специалист по допросам был размазан гранатой по стенам землянки вместе с печкой, на которой он видимо собирался греть свои инструменты. А лейтенант Шмухель… Испанцы сообщили, что беднягу лейтенанта «покрошили в салат»!
Да, да! Рольф не сразу даже понял, что под этим идиоматическим выражением имелось в виду. Оказалось, его изрубили на куски саблей! Саблей! Как телёнка на мясо! Разделали на шашлык!
Тут заглянул адъютант и уточнил:
— Господин корветтен-капитан! Выяснились новые подробности! Не всё так страшно, как нам изначально рассказали испанцы. Они вечно любят всё преувеличивать. Оказывается, на куски порубили какого-то испанского сержанта. А нашего лейтенанта просто пристрелили.
Йоханнессон аж подавился.
— Какой ужас! Варвары! С кем они воюют⁈ Натуральные варвары!
А главный «варвар» и невольный инициатор всех этих замечательных событий в этот момент сверкал в госпитале Картахены своими совершенно незащищенными полуж**пиями, очень опасаясь не запланированного прилета нержавеющего подноса…
Глава 20
На трамвае не улетишь. Хулипака!
Октябрь 1937 года. Военный госпиталь Сариньеры, округ Сарагосы.
До аэродрома Лёху не довезли.
Допотопный санитарный автомобиль полз по ухабистой дороге, натужно скрипел всеми своими сочленениями и, казалось, временами сам стонал от боли. На каждый камень, на каждую выбоину он реагировал так, будто проклинал всех, кто отправил его на фронт. Рессор у него, судя по ощущениям, не было с самого начала его санитарного поприща — или, может быть, никогда и не было вовсе.
Лёха лежал на животе в кузове, зажатый между ящиком с каким-то барахлом и скамейкой, на которой покоилось седалище сопровождающего. При каждом ударе колёс о дорогу его подбрасывало и трясло так, что он ощущал, будто в нём кто-то встряхивает все внутренности по очереди — от печени до мыслей.
Всё тело ныло. Он проваливался в короткий, беспокойный сон не потому, что было удобно, а потому, что глаза больше не могли держаться открытыми. День выдался очень длинный, ну а ночь оказалась ещё длиннее. Охота на разведчика, вылет, «собачья свалка», посадка где-то у передовой, ползание в темноте, бой, беготня, комиссар… всё сплелось в одну яркую, но совершенно непоследовательную круговерть. А вот на дорогу сил у нашего героя уже не хватило.
И каждый раз, когда ему удавалось задремать, грузовик, как назло, натыкался на новый камень и грубо возвращал его в суровую реальность.
Наконец, на рассвете, когда небо только начинало светлеть над горизонтом, грузовик замер, издав последний, протяжный скрип, будто сдох. Дальше ехать он явно не собирался.
Лёху довольно шустро вытащили наружу и ловко оттащили в двухэтажное кирпичное здание — судя по всему, это и был тот самый госпиталь Сариньены. Внутри пахло смесью йода, гноя и дешёвого мыла.
В холле его встретил энергичный испанец в хирургическом халате, с живыми глазами и выражением лица, как у фокусника-энтузиаста.
— Так, посмотрим, что у нас тут! О! Какое прекрасное ранение! Какой редкой формы! Прямо поперёк старого рубца, замечательный крестик получается! Вас явно отметили высшие силы! Прямо-таки эстетическое удовольствие наблюдать!
В общем-то Лёха был совершенно не согласен с такой трактовкой крестика на своём заду и даже сформировал красивейшую фразу на испанском и открыл рот, чтобы поспорить с доктором:
— БЛ***ТЬ!!! — вопль жуткой силы потряс стены больницы.
Испанский доктор, видимо, обладал зачатками телепатии. Он, улыбаясь со всё понимающим лицом, сокрушённо покачал головой:
— Какой нервный лётчик! Тссс, amigo! Всё отлично, всё прекрасно! Мы немножко очищаем! Вот тут грязь, вот тут тоже — испанская земля, знаете ли, плодородная!
Он не успел даже возразить, как в его нижней части туловища разлился живой огонь, заполняя измученное сознание яркой вспышкой.
Лёха выдохнул и снова приготовился высказать своё видение вопроса:
— А-а-а! Суко БЛ***ТЬ!!! — внезапно взвыл советский лётчик, повторив свой предыдущий аргумент и чуть не взлетев с операционного стола.
Когда боль утихла до уровня «жизнь го***но», и слух наконец перестал быть туннельным, Лёха уловил фразу:
— Вообще-то я психиатр. Но война, сами понимаете. Сегодня — раны, завтра — нервы, послезавтра — возможно, даже роды. Доктор Франсеск Тоскельес Льяурадо. Приятно познакомиться. Не переживайте, у вас ранение поверхностное, но в крайне неудобном месте. Я наложил вам новомодный французский пластырь и тугую давящую повязку. Так что ближайшую неделю вам лучше спать на животе.
— А летать когда можно? — хрипло спросил Лёха, помня, что его истребитель валяется где-то в районе фронта, как бесхозный велосипед.
«Как бы ему ноги не приделали», — с тревогой подумал хозяйственный попаданец.
— Ну что вы, señor aviador! Возможно, через месяц. Возможно, недели через две. Зависит от того, насколько хорошо вы будете спать на животе, — сказал доктор и подмигнул.
Утром, как только небо начало притворяться голубым, Лёха встал по нужде. И тут понял страшное: задница чешется. Нет, не просто чешется, а ЧЕШЕТСЯ! Безумно! Прямо-таки живёт отдельной, невыносимо зудящей жизнью. С подозрением глядя на бинты, наш пилот привычно выругался:
— Заживает? Или вши. Хотя не, вши бы сначала в башке зачесались. — Он остановился в дверях и во всё горло прокричал: — Эй, вы там, хреновы «зелёные человечки»! Уделите внимание моей заднице! Да! Это срочно!
Несколько позже, во время перевязки, психиатр товарищ Льяурадо осмотрел рану, поменял повязку и даже цокнул языком:
— Невероятно… Я не видел такого быстрого заживления. Менее суток! А вы не поддавались каким-либо экспериментам в области гипноза? Электричеством вас не стимулировали в последнее время? Или это — секретные достижения советской медицины?
— Я⁈ Я поддавался только лютому испугу и недосыпу, — наш попаданец несколько занервничал, видя такой энтузиазм доктора.
— А сколько пальцев вы видите? — вдруг поинтересовался товарищ Льяурадо, вытягивая три длинных пальца.
— Три. И я вижу слегка ненормального и слишком увлечённого доктора.
— Верите ли вы в то, что обладаете особыми способностями или миссией?
— Доктор! Мы советские добровольцы, мы тут все озадачены самой особой миссией от нашей Коммунистической партии Советского Союза!
— Слышите ли вы голоса? Кому вы кричали в туалете? Эти голоса говорят о вас, с вами или между собой? Что они говорят? Приказывают ли они вам что-то делать?
