Былые - Кэтлинг Брайан

Джонни на лодке лениво держал веревку.

— Для посещения, — сказал он и наклонился вперед, потянув за рычаг, от чего под его ногами зарокотал двигатель.

— Прошу на борт, сэр, — сказал Джонни.

— Так точно, прошу на борт, сэр, — повторил второй, звавшийся Губертом.

Он протянул руку для твердой опоры, пока Гектор ступал на лакированную деревянную палубу.

— Отдать швартовы, — сказал Джонни.

— Так точно, отдать швартовы, — подчинился Губерт.

Лодка грациозно скользнула от причала и повернула нос к широкой воде.

Некоторые из пассажиров оглядывались с крутых сходней посмотреть, как он скользит под ними. Он же сидел прямо и самодовольно — единственный пассажир на собственном пароме, выходящий из огромной морской тени лайнера в ослепительную рябь саутгемптонских вод.

— Обычно на путь уходит пятнадцать минут, — сказал Губерт.

— Так точно, пятнадцать минут, — сказал Джонни. — Но сегодня может быть и дольше, раз ветер в лицо. — Так точно, ветер в лицо.

Гектор понимал, что история повторяется, и его вновь встречают пациенты. Эти двое — либо от природы тугодумные представители местного населения, либо репатриированные больные, заслужившие осмысленную работу. Он молился, чтобы ремесло было им по способностям.

Мысль о предыдущей встрече с Николасом пробудила вопрос, над которым он намеревался хорошенько поразмыслить. Он помнил слова пациента 126 о приливе и отливе жизни. Но не расспросил тогда о столь поразительной мысли. Хватало о чем спрашивать. Сейчас же она вернулась, вырисовываясь на свете воды в эстуарии. Идея Николаса об «энзиме доброты» тревожила. Было в ней что-то настолько простое, настолько прямодушное, что могло оказаться и правдой. «Энзим доброты, дарованный Богом», — так он его назвал. Дар Всемогущего, чтобы унять ужас перед приближающейся смертью, оживляя далекие воспоминания и делая прошлое бесконечно реальнее, чем будущее, и уж точно выносимее, чем настоящее. В это можно поверить. Шуман сам видел доказательства, засвидетельствовал в своем доме престарелых эмпирический факт в действии. Сейчас он взглянул над быстротечной водой в сторону приближающегося мыса. Тревожили в пророчестве этого безумца конкретные сроки. Когда входит в силу энзим, в каком возрасте начинается процесс; его ускорение определить легко, но как насчет более хрупкого начала? Первые шаги назад остаются незамеченными. Они уже могли случиться. Гектор принял твердое решение не спускать глаз с будущего, тянуться вперед, никогда не оглядываться. Бороться против своего извлечения из грядущей жизни. Он принял это твердое решение, когда баркас повернул, и он даже не заметил, как штаны и туфли окатило волной.

— Вот и задуло.

— Вот и задуло.

Эхо лодочников вывело из размышлений в мокрое настоящее. Они стояли силуэтами на фоне солнца. На миг он подменил эту парочку на Хинца и Кунца из Германии. Комичный образ почерневших болотных существ, пошатывающихся на лодке, чуть не вызвал улыбку на поджатых губах и чуть не снял груз предшествующих мыслей. Солнце сдвинулось, и они лишились своей темноты. Оба показывали на что-то позади него, и он обернулся. Сперва не увидел ничего. Слишком большое, чтобы увидеть. Слишком обширное, чтобы принять за здание — куда больше оно походило на далекий утес под постоянными солеными брызгами. Гектор встал и сделал шаг назад, отирая лицо и глаза носовым платком. Затем понял, что они свернули и теперь приближаются к самому длинному зданию, виденному в его жизни. Сегодня был день чудовищного. Чудовищные толпы, чудовищные корабли, а теперь это. Быстро надвигающийся утес — это и есть Королевский военный госпиталь Виктории в Нетли, и Бетлем на его фоне выглядел спичечным коробком.

Длинный высокий пирс, торчащий от дороги у величественного входа в госпиталь, выдавался в форме буквы «Т» чуть ли не на четверть мили от берега. Здесь было глубоко, и размеры причала позволяли принять пять-шесть кораблей за раз — для чего его, собственно, и строили. Госпиталь вырос после Бурских войн, приспособленный для количеств. Санитарные корабли свозили раненых прямо сюда, в специально построенную больницу, чтобы размещать и латать жертв первых промышленных войн.

— Большой, а?

— Так точно, большой как вечность.

Гектор ничего не сказал, упрочившись на болтающемся баркасе, теперь казавшемся крошечным как никогда.

— Пятьдесят тысяч наших сюда прибыло.

— Так точно, пятьдесят тысяч во время Великой войны.

Гектор не хотел знать, смотрят ли они на него и как именно. Он не отрывал глаз от подпрыгивающего здания и приближающегося пирса и молчал.

Его понемногу замутило. Высокий пирс колыхался высоко над головой, когда они замедлились, чтобы подойти к нему в параллель. Тут Гектор увидел вертикальную лестницу. Она отвесно росла из всасывающих волн, десяти метров или больше, до настила наверху. Они встали у лестницы и пришвартовались.

— После вас, сэр, — сказал Губерт, поджидая, когда Гектор сдвинется.

— По-другому никак? — сказал он, показывая на зеленую скользкую поверхность нижних металлических ступеней, разукрашенных водорослями.

— Никто здесь больше не причаливает с тех пор, как построили вокзал.

— Больше нет.

— Они сказали, вы хотите прибыть по-старому.

Гектор уставился в недоумении.

— Для нас, малышей, тут швартовки нету. Нам придется возвращаться в С'гемптон.

— Никакой швартовки, только лестница.

По его оценке, баркас с каждой волной поднимался и опускался на три ступени.

— Вы лучше идите, сэр, а то уж позеленели. Вам бы на сушу.

— Лучше лезли бы на сушу.

Он не стал трудиться и объяснять, что позеленел при виде головокружительной высоты, а не из-за движения лодки — самого сухого места на мили вокруг.

Солнце радостно играло на воде, а над головой слышались смех и речь людей. Двигатели баркаса пыхтели под его страхом и тошнотой, и он рванулся к лестнице. Всеми силами схватился повыше. Лодка ушла из-под ног, и на миг он повис — его вес болтался на белых ручонках, вцепившихся в склизкий металл. Когда лодка снова поднялась и коснулась ступней, он подскочил и заработал ногами, словно яростно крутил педали невидимого велосипеда, пока они не нашли перекладины и он не почувствовал опору. Шуман медленно подтягивал себя выше, и скоро заметил, что железо уже не мокрое. Он не смел смотреть вниз, вверх или по сторонам. Не смел смотреть вообще. Закрыл глаза и пополз в головокружительную высоту. Остановился, только когда перекладины кончились, а руки почувствовали нечто новое. Его мутило как никогда. Он знал, что теперь обязан раскрыть глаза. Лестница задрожала. Неужели отваливается — финальный ужас? Тут он осознал, что это Губерт в блаженном неведении о его страхах поднимается по ступеням за ним. Ноги закачало, и Шуман раскрыл глаза. Его колени были на одном уровне с залитым солнцем настилом. Вокруг прогуливались люди, не замечая его кошмарного испытания. Он бы позвал их на помощь, если бы только нашел голос. Оставалось лишь подняться еще по трем ступеням, взяться за поручень и сойти.

Теперь дрожало все: лестница, его тело и душа.

Прямо под ним позвал Губерт:

— Все хорошо, сэр, почти на месте.

— Почти на месте, — раздалось крошечное эхо с волн далеко внизу.

Движение пересохло в Шумане, как и слова. Затем издалека пришло спасение в виде изображения.

Однажды он видел серию черно-белых снимков от экспериментального фотографа, снимавшего человеческие движения во всевозможных действиях нормальной и ненормальной жизни. Кадр за кадром каждую часть их тела можно было разглядеть в поразительном акте равновесия и стремления через пространство — который большинство повторяет каждый день жизни и ни разу не замечает.

Застывший и подавленный, Гектор вспомнил комплект фотографий человека, который поднимается по лестнице. Голый, собранный и подсознательно балетный. Он снова закрыл глаза и объял этого призрака, позволяя каждому кадру стать своей внутренней сутью. Так он, с голым героем внутри, выбрался на твердое солнце и глазированное дерево пирса над мягко бьющимся морем. Дрожь сменилась в последний раз. От страха к триумфу.