Вдова на выданье (СИ) - Брэйн Даниэль

— А-а… — протянула я, но меня тотчас же прервала Прасковья:

— Пойдем, батюшка, пойдем, я тебе чаю налью, время, гляди, ночь давно, небось голодный! У барыни нашей ресторация новая, повар плюшек напек, ты не едал, поди, отродясь такого. Поди, батюшка, поди в дом, я дверь запру, а то супостаты ходят да барчатки спят ужо. Вон туда проходи, батюшка, в кухню! А вон откуда пахнет, туда и иди!

Старая ты притвора, тебе цены нет, и верно барин не продешевил, откупая тебя от каторги. Сколько раз вот так ты его выручала, кто знает? Кто-то когда-нибудь считал?

Я, вероятно, идти за Парашкой и городовым в кухню была не должна, не по чину мне кухонные посиделки, но любопытство сгубило не одну кошку, а если мне отмерено девять жизней, в запасе еще целых шесть. Привыкшая уже к моим выкрутасам Парашка не удивилась, что я уселась на лавку, а городовой мялся, не решаясь присесть, пока Прасковья не усадила его сама.

— Ешь, батюшка… Тощой-то какой! — и она утерла огромную, впечатляющую слезу, символизирующую сострадание к полуголодной и недосыпной жизни полицейского. — Жена, поди, вовсе не кормит! Звать-то тебя как?

Городовой что-то пробурчал с набитым ртом, и я отметила, что этикет предписано соблюдать в местах господских. Кухня к таковым не относилась, можно было жевать и говорить. Скверно было то, что выпечки перед городовым поставили как на роту, и он настроен был сперва насытиться и лишь потом рассказывать, и то не факт, что он разоткровенничается.

Парашка ласково склонилась ко мне:

— А ты, барыня, шла бы к барчатам. Время позднее, спать тебе давно пора. Вон господин околоточный к тебе вопросов не имет, так и иди себе почивай…

Плюшка застряла у бедняги городового в горле. Нахальной прислуги он должен быть повидать за свою недолгую карьеру немало, но Парашка любому давала вперед пару сотен очков. Меня она сверлила многозначительным взглядом, и я догадалась, что стоит ей уступить. При мне городовой ничего не скажет, и придется уповать, что Парашка сказанного не утаит, не переврет и не истолкует в свою пользу.

Поэтому утром я растолкала ее, едва рассвело.

— Что, матушка? — перепугалась Парашка, подскакивая на постели. — Случилось что?

— Случилось, — недобро нахмурилась я и, пока она не плюхнулась обратно на подушки, стянула с нее одеяло и села на кровать. — Рассказывай, что узнала.

— И-и…

— Голову мне не морочь.

Парашка заерзала, потом присела, пригладила старческие седые патлы. Я ждала, но сидела так прямо, что Парашке нужно было сообразить — терпение у меня на исходе.

— Удушили ее, матушка, удавкой. Накинули и удушили. Вчера то было, как нашли ее, остыла она уже. Шла вечером от Леонидки, вот ее и того, — отрапортовала Парашка. — А больше господин хороший не знает ничего, как я ни спрашивала. Да, будет Евграшка допытываться, куда наливка делась — скажешь, что я, криворукая, бутылку разбила.

Я фыркнула в кулак. Не то чтобы жаль, что я простая бедная дворяночка, вдова разорившегося купца, но занятно — будь у меня хоть какой-то шанс сесть на престол, как близко я бы уже подобралась к заветной цели усилиями простой крестьянской бабы?

— А, матушка, запамятовала. Он письмо тебе передал, — вдруг засуетилась Парашка, сползая с кровати, и мне тоже пришлось встать. — Куда я его сунула? Было же! Вот было, сама в руках держала… А сунула я его от сюда…

Она хлопала себя по груди, перерывала груду одежды — несмотря на массу достоинств, Парашка была крайне неопрятной, и в ее закутке царил невообразимый бардак. Я, отступая к двери, уже собиралась приказать ей немедленно все разобрать и письмо отыскать хоть на дне морском, как она вытащила откуда-то маленький бежевый конвертик.

— Вот бумага какая, — сказала она сокрушенно, вертя его в руках. — Начеркана вся. Поди, и чистой в доме нет.

— Дай сюда! — нетерпеливо потребовала я, и так как Парашка с утра страдала нерасторопностью, выхватила у нее конвертик. Обычный лист — я всмотрелась в записи, какой-то старый счет, позапрошлого года, — но сложен тщательно и весь залит свежим воском, еще жиром пальцы измазала.

Парашке ничто не мешало его вскрыть, подумала я, но нападать на нее не стала. Даже если она и грамотная, что успешно скрывает, какая разница, если она мало что делает мне во вред.

Или я благополучно об этом не знаю.

Обратная сторона счета была девственно чиста, если не считать масляных пятен и всего четырех слов, размашистых и корявых. Автор послания скреб старым пером, а может, с чистописанием у него было немногим лучше, чем у меня, но совершенно точно у меня было куда лучше с грамматикой.

«Липынка

мне

очин

срашно».

Теперь и мне страшно, мои глаза, как бы вам это забыть.

— Это нашли у нее? — я крутила записку так и этак, будто пытаясь найти в ней то, чего никогда не было — разгадки. — У Домны?

Парашка пожала плечами, отошла и преспокойно стала собирать космы в подобие косы. Я подняла с пола старую туфлю и положила на знакомый сундук. Что в нем теперь хранится?

— То, матушка, господин хороший тебе от благодетельницы принес. А то как скажешь — у Домны. Да она, поди, такая же неученая, как и я, — укоризненно следя, как я навожу в каморке порядок, прокряхтела Парашка, а я подумала — кто бы принес мне записку, найденную у жертвы преступления, даже если адресатом была бы я.

Мне что-то не нравилось. Словно я забыла сделать нечто важное, или нужное слово вылетело из головы, и подсмотреть его негде, спросить не у кого. Это «что-то» зудело и не давало покоя.

— Собирайся, поедем к Ларисе, — велела я и повернулась к двери.

— А ресторация! — ахнула Парашка. — Ресторацию-то сегодня ввечеру открывать!

— Ну, тебе там точно делать нечего, — мстительно откликнулась я уже из коридора. — Успеем, если не будешь все утро валять дурака.

Парашка в долгу, как водится, не осталась.

— Это если ты, матушка, до вечеру доживешь! — оптимистично гаркнула она на всю квартиру, и последствия ждать себя не заставили. Едва я взялась за ручку двери ванной, как раздалось:

— Ма-а-ама!

Пришлось заняться детьми, и как всегда, вся дурь из головы вылетела, стоило мне схватить на руки малышей. Я прежде удивлялась, как хрупкая невысокая женщина легко несет ребенка лет четырех, теперь я получила ответ. Своих детей можно носить на руках бесконечно. Величайшую силу дают любой матери маленькие, беззаветно любящие сердечки.

В перерывах между возней с детьми я криками выгнала Прасковью в кухню, готовить завтрак. Малыши капризничали, с утра они ели плоховато, и я вынуждена была пойти на хитрость.

— Сейчас с Фенечкой в парк пойдете, а вечером — на площадку, — коварно пообещала я.

— И спать не будем?

— Э-э… не захотите, не будете спать, — сдалась я, зная, что Фенечка, шестнадцатилетняя дочка нашего дворника, большая умница и затейница, умотает моих малышей так, что они заснут уже за обедом.

За Фенечкой я послала Евграфа. Когда я, вертясь как уж на сковороде, запихивала кашу то в Наташу, то в Женю, пришел тишайший Мирон — дома его не было ни видно, ни слышно, — и принес на тарелке под фаянсовой крышкой что-то таинственное.

— Барыня, побалуйте барчат, а то что вы их кашей да кашей, — переминаясь с ноги на ногу, промолвил он. Дети замерли, я подняла крышку и ахнула. Мирон засмущался еще больше. — Рыбка это, барыня, со шпинатом. Не сумлевайтеся, без костей. Хоть одну отыщете, секите меня, покуда не помру.

Я цапнула маленькую, размером не больше обычного куриного наггетса, котлетку, а опомнилась, когда на тарелке из восьми штук осталось четыре. Глотая слюни, я положила детям по две штучки, и вместе с Мироном мы отметили, что котлетки пропали как по волшебству.

— Мирон, — издалека начала я, памятуя, что на беднягу повара сегодня и так свалится чересчур много дел, — а ты можешь…

— Я, барыня, ради вас что хочешь могу, — с торжественным видом негромко ответил Мирон и поклонился. — Вы мне под забором сдохнуть не дали на старости лет — говорите, что душеньке вашей угодно.