Двадцать два несчастья (СИ) - Сугралинов Данияр

Так, ну и что в сухом остатке?

С казанскими больницами жирная точка, с массажами — тоже, во всяком случае, пока диплом не получу. А это деньги и время, которого у меня точно нет. С БАДами вообще ничего не вышло. Еще и придется деньги за них возвращать. Спасибо придурошному жениху этой Лейлы…

— Можно? — прошамкал рядом скрипучий голос.

Я поднял голову — рядом стояла старушка-божий одуванчик. В линялой, видавшей виды куртке, растянутых трениках и шали пыльно-розового цвета, несколько раз обмотанной вокруг шеи. И в вязанном крючком чепчике в нелепых ромашках. Такая себе старушка-веселушка на минималках.

— Да, конечно, — вежливо сказал я, стараясь скрыть раздраженное недоумение и отодвигаясь к краю скамейки.

Окинул взглядом пустой парк — все скамейки свободны.

— Я здесь привыкла голубей кормить, на этой скамейке, — словно прочитав мои мысли, прошамкала она и поправила очки в по-советски широкой роговой оправе. — Они тоже только здесь привыкли… а в других местах боятся…

— Голуби — это как крысы в городе, только летающие, — проворчал в ответ я: досада не уходила, возможно, потому что я и так был изрядно недоволен, что не улетел на Москву, хотел хоть посидеть спокойно. А тут старушка эта.

— Они же не виноваты, — тем временем безмятежно пожала плечами она, — вон там, за деревьями, видишь, молодожены, как из церкви выходят, сразу белых голубей на счастье в небо выпускают. А что с ними дальше будет, и с детками потом ихними, голубятами — это уже никого не заботит. Вот и расплодились…

Она пожевала губами, а затем споро принялась развязывать какие-то пакетики, тесемочки, коробочки. Посидеть и спокойно подумать не получалось. Я уж было вознамерился уходить, как старушка опять повернулась ко мне:

— Помоги-ка! — строго велела она и протянула мне какой-то кулек. — Не могу узел развязать.

И продемонстрировала дрожащие артритные пальцы с раздутыми суставами.

— Только осторожно! Не просыпь! Я для них специально хлеб жарю, — похвасталась она. — Масло беру у одной тут… нерафинированное, деревенское… пахуче-е-е… м-м-м… я раньше, в детстве, любила взять большой кусок ноздреватого серого хлеба, у нас с кукурузной мукой его тогда пекли, полить немножко таким маслом и посыпать крупной солью… вкуснотища-а-а-а-а… — Она мелко-мелко рассмеялась, аж затряслась вся. — А сейчас такое уже и не едят. Гамбургеры им подавай и эту… как ее? А-а-а… пиццу! — Она сокрушенно покачала головой.

Я бы с ней мог поспорить, но настроение было не то. Поэтому распутал туго затянутый кулек, протянул ей и встал.

— И все бегут куда-то, бегут… — вздохнула она, явно огорчившись, что я уже ухожу. Видимо, соскучилась по общению с людьми. — Вот куда ты торопишься?

Вопрос прозвучал неожиданно.

И неожиданно для самого себя я честно ответил:

— Должен был в Москву сейчас улететь, но не получилось. И что теперь делать — не знаю…

— Улететь! Не получилось! — передразнила меня старушка и, вздохнув, покачала головой в смешном чепчике. — Значит, не так сильно и хочешь. Она насмешливо хихикнула и добавила: — А вот раньше никакими самолетами и не летали. И ничего страшного. Никто не огорчался. Если куда-то надо — то и пешком дойти можно было. Вон тот же Ломоносов… А ведь еще есть поезда, автобусы, машины…

Она принялась деловито рассыпать на дорожку поджаренные кусочки хлеба и загулькала:

— Гуль-гуль-гуль-гуль…

Со всех сторон начали слетаться голуби, появляясь, словно из ниоткуда. Старушка что-то там им ворковала, потом строгим голосом тихо отчитывала. А голуби ворковали ей в ответ, жаловались, или хвастались.

Я встал с лавочки:

— Спасибо вам! Пойду я.

— Да за что спасибо? — удивилась она. — Это я тебе спасибо сказать должна. На лавочку пустил нас и пакет развязал…

Она опять загулькала голубям, а я тихо, не делая резких движений, чтобы не спугнуть птиц, ушел.

Топал по аллейке и улыбался. До Москвы я доберусь, чего бы мне это ни стоило!

Вернулся домой, чтобы переодеться. У Сереги барахла, считай, и не было. Но его хлипкую городскую ветровочку следовало сменить на куртку потеплей. Раз, благодаря Хусаинову, меня внесли в списки «невыпусканцев», или как там правильно, — значит, и на поезд, и на автобус взять билет я не смогу. Там тоже паспорт нужен, да и проверок сейчас куча. Не факт, что получится с проводником договориться.

Кроме того, в любом случае нужно пройти через весь вокзал. А там турникет и везде камеры — меня могут пробить по базе, и тогда проблем не оберешься. Ну его! Лучше не рисковать понапрасну.

А вот поймать попутного дальнобойщика — вполне себе неплохой вариант. Да и на проходящий автобус на трассе вполне попасть можно. Они там не проверяют особо.

Я торопливо перекусил — дорога предстояла не из простых — и сделал себе пару бутербродов: цельнозерновые хлебцы с кабачковой икрой и немного сливочного масла, отдельно завернул рыбу, положил банан на десерт. Кто его знает, какая там еда в придорожных забегаловках, а мне сейчас нужно тщательно контролировать питание.

Запаковав все в пакет и сунув в карман куртки, я глянул на часы — самое время выдвигаться.

И тут в дверь постучали.

Три резких удара — бах-бах-бах! Потом тишина. Следом послышался быстрый топот по лестнице наверх, словно кто-то, завершив дело, поспешно удирал с места преступления.

Я замер, прислушиваясь. Кто там, черт возьми?

Подойдя к двери, я посмотрел в глазок — площадка пустая. Только тусклый свет лампочки освещал потертые стены.

Открыл дверь и обомлел. Картина маслом: на коврике перед порогом, аккуратно выложенная почти по центру, лежала горка свежего дерьма. Еще теплого, потому что легкий парок поднимался в холодном воздухе подъезда.

От запаха конечных продуктов чьего-то метаболизма перехватило дыхание, и я невольно отшатнулся.

Наверху, словно завершая инсталляцию, демонстративно хлопнула дверь.

Внутри медленно, но неумолимо закипала злость. Да что же вам всем Серега Епиходов сделал, что вы ему срете и срете, кто во что горазд, а?

Ну нет, мать вашу, хватит с меня!

Нужно выяснить, кто устроил эту… инсталляцию. Алла Викторовна живет на этом же этаже, прямо напротив, — возможно, она видела, кто блин мне тут под дверь насрал.

Выйдя на лестничную клетку и прикрыв за собой дверь, я постучал к соседке. Раз. Еще раз, погромче. Тишина — ни шагов, ни голоса.

Не открывает. Странно. Надеюсь, с ней все в порядке, и она просто вышла в магазин.

И тут сверху, будто специально дождавшись этого момента, внезапно ударила музыка. Громкая, с треском перегруженных колонок и отчетливым басом, пробивающим бетонное перекрытие. «Лох — это судьба! Лох — это судьба!» — надрывно орал из динамиков голос Васи Стрельникова.

Я медленно повернул голову обратно к своей двери, подозревая, что инсталляция пока неполная, и убедился, что у нее есть еще и подпись. На стене рядом, прямо на уровне глаз, кто-то выцарапал: «ЛОХ». Крупно, криво, с нажимом, но при этом старательно, будто автор вкладывал в каждую букву частичку души.

— Брыжжак, твою мать, — процедил я, недобро посмотрев наверх.

Ну а кто еще? Только этот хренов меломан, осквернитель стен и моего коврика.

Творческий подход к мести, ничего не скажешь. Однако тупо, этого тоже не отнять.

Медленно сжимая и разжимая кулаки, я, интеллигентный человек, вдруг захотел подняться этажом выше, выбить к чертям эту дверь и объяснить Брыжжаку человеческим языком, что хирурги знают анатомию лучше, чем кто-либо. Знают, куда именно ударить, чтобы это запомнилось навсегда, но при этом не оставило следов для экспертизы…

Я сделал шаг к лестнице. Потом еще один. Кровь стучала в висках в такт песне «Лох — это судьба!», будто подначивая, подзадоривая, требуя действий.

Поднялся на этаж выше. Дверь Брыжжака. Облупившаяся краска, потертая табличка «73». Изнутри басы выдавливали воздух на лестничную площадку.

Я ударил в дверь ладонью. Раз. Еще раз. Еще.