Былые - Кэтлинг Брайан

Внезапно и безо всякого предупреждения Сирена разразилась уничижительным смехом. Он прогремел по помещению и заразно напал на сидевшую с раскрытым ртом Гертруду, тут же подхватившую раскатистый хохот, который отказывался приглушаться ее накрахмаленной салфеткой. Измаил сдался и обмяк обратно в кресло, при этом стащив наполовину полный бокал Гертруды. Его премного озадачили завывающие женщины, и он обернулся за поддержкой к Гуипа, но тот пропал, тайком улизнув на кухню в самом начале веселья.

Смех шел на убыль, и Измаил решил снова взять бразды ситуации в свои руки. Он ссутулился вперед и торжественно поднял бокал. Женщины наблюдали за ним из-за салфеток.

— За прсуцущих дам, — важно сказал он.

Взрыв смеха, близкий к истерике, едва не вышиб его с места. Через пять минут, переведя весь звук и больше не хватаясь за ноющие бока, Сирена с Гертрудой наконец смогли подняться. Перед уходом хозяйка дома перенесла на его конец стола новую початую бутылку вина. Затем дамы переплели руки и ушли наверх. Той ночью Гертруда и Сирена не покидали друг друга, а Измаил так и не покинул стола. Дамы разделили постель и уплыли в сон посреди океана неприятностей на удивительном плоту утомленных смешков. Он же отключился и случайно всхрапывал, а шрамы на лице приклеились к столешнице сгустившимся жиром цесарки и выдохшимся вином.

Измаил не просыпался толком до двух часов пополудни следующего дня. В какой-то момент ночи он переполз от стола на диван по соседству, облегчившись в супницу, которую Гуипа не успел унести перед тем, как вечер потерял все приличия и он самоустранился. В одиннадцать пришло письмо с просьбой к Измаилу прийти в контору Талбота в девять часов следующего утра. Он сидел с энергичным письмом в вялой руке. К трем смог заставить себя дойти до туалета и теперь сидел на унитазе, привалившись к стене и наблюдая, как ванну наполняет дымящаяся вода. Его животный мозг думал и планировал наперед. Сегодня он увидит Шоле и будет роскошествовать в ее открытом и подвижном теле. Он соберет сумку и поставит тайком у боковой двери. После ужина покинет этот несчастный дом вместе со сменой одежды, чтобы утром направиться к Талботу сразу из комнаты Шоле полным жара и энтузиазма после ночи с ней. Гертруду с Сиреной он не видел. Знал, что они дома, — иногда слышал их хихиканье.

После ванны нарядился, осторожно причесался раз и другой. Он уже снова трезвел, и теперь легкий гул головной боли становился выносимым. К величайшему облегчению, при мысли о Шоле и о том, что она с ним сделает, у него была эрекция. Он готовился к новой жизни, и пусть здесь всем плевать, где он сейчас или где был, — теперь все ждало впереди. Эта ночь, завтрашний день и вся вечность станут его.

Глава тридцать пятая

Химмельструп рвал и метал. Он метался по кабинету, ругался и винил во всем Чапека, робко сидевшего на венском стуле. Винил его в провале лондонской миссии.

— Ты сказал, что этот старый идиот, этот еврей, этот Гектор, надежен. Мы не слышали о нем уже полгода. Он бесследно исчез с тысячами марок моего ведомства.

Чапек попытался ответить, но его перекричали.

— Комптон со своими людьми прочесал все районы Лондона, где он побывал. Обыскали номер в отеле и ничего не нашли. Его неоплаченный номер со счетом на наше имя. Комптон перерыл весь Лондон — это как искать иголку в стоге сена. Он даже посетил ту лечебницу для ненормальных.

— Что-нибудь нашел? — без интереса справился Чапек.

— А что он, по-твоему, должен найти после разговоров с кретинами да имбецилами?

— Но ранее вы говорили, что его направили куда-то еще, — сказал Чапек.

— Да… говорил. Доктор из лондонской лечебницы послал Комптона в другую больницу, где-то на побережье. Он взял с собой двух других людей, чтобы поговорить с персоналом.

— И?

— И покуда допрашивал врача, тот его избил и арестовал. Теперь допрашивают уже его. Принимают за какого-то шпиона.

— А кто же он еще?

— Ты такой же дурак, как этот старый мерзкий жид, — процедил через скрежещущие зубы Химмельструп.

Это было хуже, чем искать иголку в стоге сена. Шуман поселился в Уайтчепеле — лондонском районе с самым многочисленным еврейским населением. Комптон искал конкретную соломинку, отдельный прутик в большом, переплетенном, колючем и неприступном стоге. Что еще хуже для побитого и перевязанного Комптона и его равно драной и бездарной шайки, Гектор находился под защитой Соломона «Солли» Даймонда и его когорт. В грязном лабиринте Уайтчепела, Олдгейта и Степни хватало таких взаимосвязанных банд, но мало кто отличался репутацией Раввина Эс. Ибо он грешил против всего — своей расы, религии и Бога. Отсюда ирония его прозвища, какой он неприкрыто наслаждался. Неприкосновенной у него осталась лишь одна преданность — семье. И тем, кого семья приняла под крыло. Им стал и Гектор. К Солли обратился, послав весточку через паутину, его любимый дядюшка Хайми, которого остальные родные сослали в Бедлам. Из-за Хайми Солли до хрипоты спорил с отцом и другими дядьями. Ну хорошо, с чудинкой он, восторгается из-за ерунды, ест как волк, зато у него на месте душа. Он и мухи не обидит. По-доброму обходился с Солли, когда тот еще был не больше чем сопливым голозадым мальчишкой.

— Я сам о нем позабочусь, он будет под моим личным присмотром, — умолял Солли старших. Но они и слушать не захотели. Дяде нужна была помощь, он позорил семью. Солли проиграл дело и дядю. Проиграй он кому угодно другому, дело бы уладили иначе. Он бы нанес им визит перед рассветом. Пришел по скатам черепичных крыш. Прогрызся через гнилые оконные рамы. Нашептывал на ухо во тьме, перед тем как отрезать их жизни по кусочкам. Так дядюшку Хайми отправили жить с остальными вонючими гоями. Солли никогда не простит старших, но все же не мог оборвать уши с их набожных торжественных лиц.

Он навещал Хайми, сколько мог. Даже это покрытое шрамами, закаленное преступлениями сердце, чья беспощадность давно выбелила из сути его бытия все тепло и краски, не выносило вида скованного дядюшки Хайми. Так что он слал деньги и гостинцы, а если Хайми и несколько гоев, которые ему помогали и защищали, хотели устроить праздник, накрывал им стол. Обычно только ради этого Хайми к нему и обращался. Но не сегодня, сегодня тот хотел чего-то другого.

Раввин Солли волок свои упирающиеся кости через Темзу с неизменной хеврой из трех мужиков голодного вида, но их полая худощавость не шла ни в какое сравнение с его. Двадцать три года в трущобах Уайтчепела ободрали нежный жирок доброты. Он был поджар и жесток, как злоба. Быстрые дерганые жесты обозначали его готовность и выжигали малейшие признаки спокойствия или балованные сахара интроспекции. Его ледяное пламя тлело неизменно и лилово-черно, могло вспыхнуть за секунду. Это знала вся его хевра и грела руки в этом шипящем холоде. В сей день его настроение было заболоченным и непредсказуемым, и они наблюдали, как при переходе на сторону Суррея он нервничал все больше. Они ждали снаружи, на широкой белой лестнице, пока он плелся к палате дядюшки, чуть ли не подволакивая за собой черную трость, словно оцепеневший непослушный хвост. Солли ненавидел здесь все; от этой мешугоим-азил воняло работным домом. Он был, конечно, слишком молод, чтобы повидать работный дом воочию, но старые здания никуда не делись, а генетическая память о них глубоко окопалась в теле. Вонь отдавалась в его костях. Он ввалился в палату, прямиком к поджидающему приемному комитету. При их виде он отдернулся и изготовился, чуя западню, компромисс или, хуже того, надежду.

— Входи, мальчик мой, входи, — сказал Хайми, размахивая обеими руками. Справа от него высилась жуткая фигура Николаса. Они уже встречались, и при его виде у раввина бежали мурашки. Но дядюшка Хайми заверял, что он хороший человек и помогает ему каждый день.

«Он ангел, — говорил старик громко и с немалой страстью. — Мой малахим [13]». Так что Солли с неохотой уступил.