Весна воды - Птицева Ольга

– Ты совсем дура? – то ли спросил, то ли понял он. – Игорь Викторович в курсе любых твоих перемещений. Ну, может, не лично он, но служба безопасности так точно. Это опасно теперь для вашей семьи – перемещаться без охраны.

– Бред, – только и смогла выдавить из себя Тая, щеки сразу стали огненными, и в желудке заворочалось. – Бред какой-то.

Лева не стал ее переубеждать, потыкал в телефоне, поднес его к уху, продиктовал адрес, откинулся обратно на бок машины, задышал с присвистом. Для злости сил не осталось, для сочувствия тоже. Тая просто приложилась к его горячему боку и притихла. С неба начало сыпать мокрым. Тая вытянула ладонь, поймала пару капель, поднесла к лицу. На коже медленно таял летний снег.

Лева пролежал в больнице два с половиной месяца. Смещенные кости собрали и укрепили титаном, но тот не прижился, началось воспаление, дошло до реанимации. Леву откачали, и к делу подключились папины врачи с три-дэ-принтером в арсенале. Дело пошло бодрей, но Лева совсем истощал, мучился болями и терял последние мышцы, с трудом поднимая тело с больничной койки для очередного подхода на ЛФК. Тая приезжала к нему по вечерам, таскала фрукты и сладости, усаживалась в кресло у окна и сидела, не зная, о чем говорить. Но сидеть уткнувшись в телефон тоже было тупо.

– Тебе больно? – попробовала она.

Лева пожал плечами. Он тогда лежал на растяжке – сломанную ногу пытались выпрямить перед фиксированием костей. Из голени торчали спицы. Выглядело это жутко. Тая сглотнула, отвернулась к окну. Из партийной палаты виднелся край серебряного бора за стеной дождя.

– Мне вообще никак, – признался Лева. – Столько обезбола вливают, что голова кругом идет. Легально обдалбывают два раза в день.

– Везет.

Лева хрипло засмеялся. И разговор закончился.

– А к тебе часто приезжают? – спросила Тая в другой день, похожий на прочие, как брат-близнец.

Леву тогда уже прооперировали первый раз, и нога лежала зафиксированная в охлаждающем боксе, словно отрезанная и упакованная в мини-холодильник.

– Кто?

– Ну, родные, – Тая замялась. – Семья, там. Девушка. Друзья, может.

Лева дернул здоровой ногой.

– На мою должность особо семейных не берут, – сказал он и не продолжил.

– Прямо вот никого нет? Так не бывает. Что, ответить сложно?

– Без комментариев, – и скорчил смешную рожицу.

Пока Лева лежал в отключке в реанимации, Тая все равно приезжала. Меняла воду в вазе – каждый раз в палате появлялись новые цветы. По их барскому очарованию – розы в тугих бутонах, то красные, то пепельные – Тая узнавала почерк Груни. Хмыкала, но ничего не говорила дома. Саму ее в больницу приводило чувство вины и яростные взгляды отца за столом в гостиной, где он отказывался с ней разговаривать.

За остаток лета и начало осени, пока шел мокрый снег, а на улицах то тут, то там вспыхивали стихийные митинги против новой идеологии зимовья, папа не сказал Тае ни слова. Только один раз, в вечер после возвращения из заброса, он схватил ее за плечи и встряхнул яростно, даже зубы лязгнули.

– Тебя бы там прирезали, идиотка! И по делом тебе было бы! – прорычал он.

Тая подумала – сейчас ударит. Но не ударил, просто ушел в кабинет, шарахнув дверью.

– Мальчик сильно поломался, – громким шепотом сказала Груня. – И виновата в этом ты.

– А нечего было ко мне приставлять мальчика вашего, – вполголоса ответила Тая, психанула и заорала так, чтобы папа в кабинете услышал: – Повернулся на зимовье своем идиотском! Сиди теперь и бойся, что тебя прибьют. А я при чем?

– При том, что ты его дочь, – вздохнула Груня.

После второй операции Лева стал веселей и даже согласился перебрасываться мячиком из разных углов палаты – от окна до постели и обратно. Мячик этот он должен был бесконечно катать сломанной, а теперь собранной заново стопой. Но Таю бесил скрип резины о полимерный пластик гибкого стабилизатора поврежденной ноги, так что она ловко выбивала его из-под медлительного Левы, забирала себе и часами швыряла, стараясь попадать Леве прямо в ладони, все равно вставать за ним приходилось самой.

– Что ты делаешь, когда я тут не торчу?

– Наслаждаюсь тишиной.

– Ужасно остроумно. Я серьезно, чем ты занимаешь дни?

– Работаю, конечно. Почту, знаешь ли, не обязательно сортировать и резюмировать с использованием ног.

– А еще?

– Читаю, например.

– Что именно?

– Это допрос?

– Да.

– Оке-е-ей, вот сейчас «Системные реформы климатического подхода»…

– Скукота. Это тоже работа, невозможно всегда работать. Что ты читаешь, когда не работаешь? Какую-нибудь нудятину, наверное, вроде «Искусства пофигизма»…

– Хорошо, недавно закончил Оруэлла перечитывать.

– Юморист из тебя так себе.

– Серьезно. А сегодня возьмусь за Замятина.

– И зачем тебе антиутопии, друг мой?

– Чтобы быть ко всему готовым.

Мячик выскользнул из рук Таи и запрыгал в сторону пустой кровати.

– Совсем не смешно.

– Я и не смеюсь.

Из больницы Лева переехал к ним домой. Почему не к себе – Тая не спросила. Комнат в квартире, которая никак не становилась похожей на дом, было много, пустовали они практически без дела. Папа торчал в кабинете или в офисе, Груня редко выходила из спальни, Тая пряталась у себя, переводила технические тексты, подсчитывая, сколько заказов нужно закрыть, чтобы съехать отсюда и затеряться где-нибудь в области.

– Лева, вы располагайтесь где сердце ляжет, – сказала Груня, взмахивая широкими рукавами домашнего халата.

Лева коротко кивнул, бросил сумку на пороге боковой комнаты для гостей и пошел в папин кабинет, отстукивая каждый шаг тростью о паркет. С Таей они столкнулись ближе к ужину.

– Покидаем мячик? – усмехаясь, спросил Лева.

Он подстригся, и укороченные кудряшки пушились. Захотелось пригладить их влажной ладонью.

– Давай лучше покурим, – Тая взяла его за руку и потащила на пожарный балкон.

Снаружи дул пронизывающий ветер. Тая выкупила у консьержа ключи от лестницы, чтобы можно было сваливать из дома, не выходя на настоящую улицу. Просто стоять и смотреть, как город внизу обливается дождем, засыпается снегом, который потом нехотя тает, превращаясь в грязную кашу. Деревья уже сбросили листья и стояли голые. В воздухе разносилась холодная безнадега, самое то, чтобы топтаться на балконе и курить.

– Как ты вообще? – спросила Тая, щелкая зажигалкой. – Болит еще?

Лева поморщился, отставил к бортику трость, оперся спиной о стену.

– Болит и будет болеть, но больше достали вопросы.

– Поняла, затыкаюсь.

– Расскажи лучше, что у вас с Игорем Викторовичем случилось. Он как тебя в коридоре слышит, так мало что зубами не скрипит.

Тая хмыкнула, ну, хоть злится, уже хорошо.

– Ты у нас приключился, – ответила она. – Твоя поломанная нога. Твоя поломанная судьба. Мое в этом всем участие.

Лева нахмурился:

– Я с ним поговорю. Ты вообще ни при чем же, это моя работа, я сам налажал.

– Твоя работа, Лев, почту сортировать и резюмировать, – огрызнулась Тая. – А если ты папе про меня хоть заикнешься, я не только с ним разговаривать не буду, но и с тобой перестану.

Лева кивнул:

– Понял, затыкаюсь.

И потянулся за сигаретой.

– Что у него там происходит? – не выдержала Тая, когда они докурили. – С зимовьем этим. И вообще.

Лева уставился в пустоту за балконной решеткой, ответил с деланым равнодушием:

– Без комментариев, сама понимаешь.

– Вот как раз не понимаю. – Она в секунду разозлилась, заправила прядку за ухо, придвинулась к Леве. – Херня же какая-то. Он что, правда хочет, чтобы мы под снегом бесконечно гнили?

– Под снегом отрицательная температура, – тихо проговорил Лева. – Под ним ничего не гниет. И ничего не умирает. Жить, правда, тоже не может. Но над этим твой папа работает.

– Чтобы жить в мерзлоте своей долбаной и не дохнуть? – переспросила Тая.

Но Лева подхватил трость и ловко выбрался с балкона на лестницу. Только затушенная сигарета от него и осталась.