Весна воды - Птицева Ольга

Разговор не выходил из головы. Тая закрывалась в комнате, врубала в наушниках белый шум и смотрела через окно на снегодождь, сыплющий с низкого неба. Уже тогда в обиход вошло слово «серота», отлично описывающее тусклость и унылость происходящего снаружи.

– Жить и не дохнуть, – повторяла Тая. – Жить и не дохнуть.

На тему того, как повернут стал папа на витаминных добавках, постоянных чекапах и повышенном надзоре за гигиеной, Тая давно уже отшутила все, что могла придумать. Папа мыл руки не меньше двух минут, использовал спиртовые спреи, а когда опрокидывал лишнюю пару рюмок, то Груня кривилась:

– Решил еще внутри проспиртовать?

Папа смотрел на нее чуть поплывшим взглядом:

– Если надо, всех вас проспиртую от заразы этой.

– От какой? – интересовалась Груня, пододвигая к себе бокал с вином.

– От любой, – заключал папа и подмигивал Тае. – Вы у меня, девчонки, под защитой, мы с вами еще поживем.

– Все там будем, Игорь, – Груня отпивала сухое красное и облизывала потемневшие губы.

– Мы – не все. Мы тут задержимся.

– Это откуда у нас такая уверенность?

– А ты в окошко, Грунечка, почаще бы смотрела…

Идиотские разговоры от скуки. Тая раздражалась и уходила, а теперь думала – надо было дослушать. Уточнить, правильно ли поняла, что папа в безумных своих фантазиях почему-то решил, что они – он сам, его семья, наверное, какие-то другие партийцы с их кисами – отличаются от остальных людей не только возможностью пить выдержанное в бочках французское вино посреди недели, хотя иностранные вина давно уже запрещены к ввозу, но и чем-то другим? Мы – не все, так, папочка? И что же мы тогда такое? И при чем тут долбаная серота за окном?

Спрашивать Леву было бесполезно. Он хмыкал, откидывал с лица отросшие кучеряшки и хромал в кабинет, не оборачиваясь.

– Развели, блядь, интригу, – кричала Тая ему в спину, но не помогало.

Только Груня выглядывала в коридор и просила сохранять тишину хотя бы в рабочие часы, если уж всем приспичило не выходить из дома, топать у нее за спиной и сбивать с мысли, пока она пытается разработать собственную систему, чтобы неучей стало меньше…

– Да кому нужна эта твоя система? – не выдержала Тая. – Языки твои кому нужны? К нам не ездит никто, в дрисню эту снежную. И нас никуда не выпускают…

Груня окинула ее надменным взглядом, но ответом не удостоила. Только шарахнула дверью так, что на кухне звякнули бокалы. Тая постояла еще немного и решила прогуляться.

Она шла по серой слякоти, распространявшейся сразу во всех плоскостях. Мимо проехала серая машина с наклейкой на лобовом стекле. Тая не успела прочитать надпись, но увидела только перечеркнутую пальму под солнцем. Захотелось сплюнуть, но добавлять к каше под ногами еще и свою слюну Тая не стала. Зашла в супермаркет через дорогу от дома. Пробила банку газировки со смешным названием «Лапочка», открыла прямо у кассы под недовольным взглядом усталой тетушки, сделала жадный глоток. Язык закололо сладкой арбузной водой с кисловатым привкусом чего-то совсем уж экзотического. От этого вкуса – далекого и абсолютно неуместного в разошедшейся сероте – закололо в носу и глаза заслезились. Домой Тая возвращалась практически на ощупь и ввалилась в дверь буквально папе на колени. Тот как раз вернулся из офиса и развязывал ботинки, присев на низенькую банкетку.

– Ты глаза-то разуй, – буркнул он, но беззлобно.

Тая уловила коньячные нотки в его дыхании и мгновенно все придумала.

– Пап, а давай поужинаем вместе. Я жрать хочу ужасно. И по тебе соскучилась.

Папа удивленно икнул и тут же закивал головой, словно испугался, что Тая не поймет с первого кивка и передумает. Дальше вечер складывался так, будто она выпила Феликс Фелицис – зелье удачи из предпоследней части Гарри Поттера, которую Тая переводила вместе с Груней на кухне их прошлой квартиры. А теперь они сидели в гигантской столовой, пугающей своей необжитостью, и ковыряли роскошный ужин, доставленный из соседнего ресторана Левой, который сразу после растворился за порогом квартиры и даже дверь закрыл своим ключом.

– А Груня где? – спросила Тая с деланым равнодушием.

– Обругала меня по телефону и уехала проветриться, – папа налил себе еще стопочку и тут же выпил. – Ты, говорит, совсем про нас не думаешь. А про кого я тогда думаю, а?

«Про себя», – хотела ответить Тая, но не ответила. Макнула ломтик курицы в соус из авокадо и сока лайма, отправила в рот. А папу было уже не остановить, только слушать. Даже направлять не пришлось.

– Я про семью и думаю. Про тебя, дочка, думаю. Про Груню, – потер ладонью лицо, усы взлохматились и стали похожи на две линялые щетки для обуви. – Я один раз уже ошибку-то допустил, понимаешь?

Тая сжалась, царапнула вилкой по краю тарелки, папа, впрочем, был далеко. Он вспоминал:

– Мне потом сказали, что зараза эта… Она бы маму твою не убила. Не смогла бы так быстро, понимаешь?

Она ничего не понимала, но кивнула. Наколола креветку на зубчики и вжала посильней.

– Просто мы не приспособлены к жаре их проклятой.

Тая подняла глаза на папу. Он смотрел на нее абсолютно пьяными злыми глазами человека, нашедшего причину всех своих бед.

– Наше тело не для жары. Нет у нас жары, не было никогда. А ты посмотри, как они жару эту свою проповедают! Первый день весны как национальный праздник. Лето – это маленькая жизнь. Тьфу, – он сплюнул в салфетку. – А как же «зима, крестьянин, торжествуя»?..

«Пап, че это за херня?» – почти спросила Тая, но вместо вопроса отправила в рот раздавленную креветку, на вкус та была картонная.

– В общем, я сразу понял, что дело было не в инфекции даже. В жаре дело было. – Речь у папы стала неразборчивая. – Так быстро ее скрутило. Сгорела она просто у нас, дочка. Сгорела в пекле их проклятом. Дома-то не случилось бы ничего. А мы поперлись. В жару их поперлись…

Считать стопки Тая уже перестала. Но еще парочка, и разговор бы перешел в плоскость нечленораздельного. Пришлось модерировать.

– То есть ты из-за мамы хочешь тут все заморозить? – спросила она, пугаясь глупости формулировки. – Чем ты ей поможешь? Столько лет уже прошло…

– Не ей, глупая. – У папы слезились глаза, и он вытирал их выпачканной в томатном соусе ладонью. – Нам. Я помогаю нам. Мы же в холоде теперь будем. – Наклонился к ней через стол, прошептал, округляя рот: – Мы же теперь никогда не умрем.

Нужно со скрипом отъехать на ножках стула, схватить стакан с водой и выплеснуть ему в лицо. Но это было папино лицо. Очень пьяного, безумно уставшего и просто обезумевшего, но папы. Тая осталась сидеть, только поморщилась. Папа заметил. Отстранился, нашарил тот самый стакан, глотнул воды, закусил лимончиком.

– Не веришь, да?

Сил хватило, чтобы неопределенно пожать плечами.

– Ну, не верь, – и пьяно хохотнул. – Весны этой вашей осталось года на два. А дальше – все. «Стратегическое направление на тотальное и благополучное зи-мовь-е», – последнее слово он произнес по слогам, смакуя каждый. – Это я термин придумал. Лысин – шут гороховый, нос воротит, но ничего, я их всех через колено перекину… Никому сдохнуть не хочется. А я им на тарелочке, да с каемочкой. Исторический, мать его, путь показал. Ничего, они все еще по снегу ко мне. По снегу!..

Он уже бормотал, промахиваясь коньяком мимо рюмки. Тая встала и выскользнула из гостиной.

– Для вечной жизни нужна вечная мерзлота! – крикнул папа ей в спину, но она не обернулась.

Четыре

Зиму Тая провела в режиме энергосбережения. Одевалась теплее и вышагивала тридцать тысяч шагов по заметенным переулкам, старательно отворачиваясь в сторону от жизнеутверждающих плакатов, развешанных на фасадах домов. Плакаты все равно пробирались в сознание: румяные дети с санками, подтянутые мужики на лыжах, женщина в пуховом платке смотрит на них с умилением. Все такое ретро, аж тошнит. Тая мимоходом удивлялась, почему они продолжают клепать этот кринж? Не могут, что ли, вложиться в нормальную пиар-компанию, если так припекло? Или так уже не говорят? Тогда приморозило.