Дубль два (СИ) - Дмитриев Олег

Последний долг Зурабу отдавать было уже не с чего. Всё, включая мельхиоровые вилки из маминого старинного набора, ушло на блошином рынке Брянска за несерьёзные, но хоть какие-то деньги. Которые тут же ушли в счёт долга. А кредитор постоянно, каждый день напоминал о сумме и процентах. Кричал и ругался. Будто нарочно будил громким голосом Павлика, стоило тому чуть задремать.

— Я очень благодарна Вам. Только не знаю, когда смогу вернуть деньги. И смогу ли. Вряд ли Вы — мой потерянный в детстве брат, так не бывает. Даже в книгах, — грустно вздохнула девочка из прошлого. Или будущего.

— Что ты знаешь о другой семье отца, Алиса? — я даже голоса своего не узнал. Понимание того, что ситуацию нужно разруливать, пришло. Насчёт того, как именно — не было ни единой идеи.

— Он живет в Подмосковье. У него жена и сын. Когда я родилась — сын пошёл в школу, кажется. Папа всегда хвалил его, ставил мне в пример. Он всё делал лучше меня: и учился, и читал больше, и слушался старших. Я всё детство ненавидела этого незнакомого мальчика. И одновременно очень хотела быть похожей на него. Чтобы папа меня тоже любил и хвалил. А он говорил, что надо держать спину.

Последняя фраза выбила из меня остатки воздуха. Глаза заволокло так, что даже рук своих на столе было не разглядеть. Проморгаться не получалось. Потом начали проступать контуры предметов. И первым оказалось пульсирующее Пятно в груди моей сестры. Оно наслаждалось, будто кот, нежившийся в лучах ласкового солнышка. Или ядовитая змея.

— У тебя в комнате на ковре висит фотография, — каждое слово весило тонну, не меньше. Но молчать было глупо и бесполезно. — Там ты. Твоя мама. Твой папа. И мой папа. И не надо называть меня на «Вы»… сестрёнка.

Я вытащил права и положил между нами. То, что убедило жадного чёрного ростовщика, помогло поверить и ей. И имя, и отчество, и фамилия, и город, где мне их выдали выдали.

— Так же не бывает… Так даже случайно не могло произойти, — слёзы нашли-таки лазейку между густыми пушистыми ресницами и потекли по щекам. Будь на них тушь — Алиса уже была бы похожа сейчас на Пьеро или Брендона Ли в фильме «Ворон».

— Случайности не случайны, — повторил я фразу Дуба, которую так удачно вспомнил Алексеич. Поднялся, обошёл стол и обнял сестру за плечи. Она вцепилась в мои руки так, будто тонула или падала с самолёта — судорожно, изо всех сил. И разрыдалась, горько и страшно. Перестав, видимо, держать спину.

Я гладил по плечу её, а казалось, что сам себя. Прощая себе слабость. Возвращая к жизни. Разрешая заново ненавидеть. И любить.

Мы пили чай. В до отвращения пустом и чистом холодильнике нашлась банка засахаренного варенья. Кажется, крыжовенного, но не поручусь — могло быть и из ревеня, и из кабачков. Кроме вкуса сахарного сиропа не чувствовалось ничего. Говорили о том, во сколько сестра оценивала пыльные книги и мебель, во сколько — здоровье сына, и что ей мешало покинуть эти Белые Берега, которые на проверку оказались какими угодно, только не белыми. Миновали препятствие «как же я могу бросить дело всей жизни мамы», сойдясь на том, что главные дела всей маминой жизни сейчас точно не за ленточкой «Закрыто» на втором этаже Дома быта, а здесь, на этой кухне: одно утирает слёзы на табуретке, а второе жуёт ухо Чебурашки в ящике на подоконнике.

Говорили о том, что книги в посёлке точно никому не нужны. Кроме, пожалуй, того же Зураба. Он их, скорее всего, отвезёт в Брянск или даже в Орёл — смотря где за макулатуру дадут больше. Предварительно облив водой, чтобы тяжелее весили. А квартиру сможет выкупить тот самый Артур — про него вспомнила Алиса. Он считался в городе вторым по оборотистости, после Зураба, ездил на BMW и был завидным женихом. Но после того, как Сашка настучал его головой об его же машину, к сестре интерес утратил полностью. Меня это вполне устраивало. И с незнакомым пропавшим парнем я почувствовал неожиданно тёплую родственную связь.

Говорили и про дальнюю родню по материнской линии. Была какая-то бабушка в деревне Осиновые Дворики, где Алиса провела два лета в очень раннем детстве. Но старушка умерла примерно лет пятнадцать назад, а дом поделили соседи, выдав Тамаре какие-то деньги. Был дядька, память о котором будто вспышкой озарила лицо сестры. Она, как сказала сама, и не подозревала, что у неё есть какой-то дядя, образ которого будто начисто стёрся. Но каждый его визит в дом бабушки вспоминался, как праздник и счастье, сродни Новому году и Дню рождения. Трижды она видела его, но лица вспомнить не могла, как ни старалась. Звали его Сергеем, у него были волнистые тёмные волосы с сединой, большие очки, шершавые твёрдые руки и колючая щетина. Я не стал говорить, что по этим приметам найти кого-то в деревне не составляет проблем — под описание подойдёт каждый первый дед. А вот то, как дёрнулось Пятно у неё в груди при воспоминании забытого дядьки — насторожило. Как и свет, что, казалось, в самом деле вспыхнул на крошечной кухоньке при этом. И то, что при упоминании названия деревеньки внутри прозвучал далёкий голос Алексеича, сказав: «Да!». Но тут заплакал Павлик.

Я уже понял, что на обычного годовасика он похож был слабо. И что чаще кричал, выматывая себя и мать до последней крайности. Но тут что-то пошло совсем не так. На лбу, висках и шее ребёнка вздулись и посинели вены. Крик вылетал хриплым, каким-то рычащим, а воздух на вдохе проходил в горло с отвратительным сипением, бульканьем и судорогами. Мать прижала ему руки, потому что тонкие, почти прозрачные пальчики стали впиваться в шею, будто пытаясь разорвать или хотя бы расцарапать её. Чтобы выпустить то, что перехватывало горло и давило на лёгкие под рёбрами. То, что не видела Алиса, но до отвращения отчётливо видел я.

— Положи его на стол, — голос снова не принадлежал мне. Даже близко похож не был. Хотя в том, что я сказал это вслух, уверенности тоже не было никакой. Но сестра быстро сдвинула на край, к стене, чашки и банку со старым невкусным вареньем и перекинула на стол заходящегося в хрипах малыша.

Я положил руки ему на живот и отметил, как дёрнулось Пятно внутри. Будто получив удар током. Или обжёгшись. Поднимая ладони выше, со страхом и опасливым недоверием почувствовал, что пальцы словно горят. Даже ногти заломило, как бывает, когда промороженные на улице зимой руки дома сдуру суёшь под кран с горячей водой. Тьма внутри билась, поднимаясь ближе к горлу. Отползая от ладоней. Павлик захлёбывался, и уже, кажется, не плачем. Алиса смотрела на меня сумасшедшими, белыми от ужаса, глазами. А я продолжал вести ладони вверх по маленькому тельцу, что ходило под ними ходуном. И когда изо рта у него показались первые тонкие ростки-побеги — не удивился.

Левую руку положил трясшемуся в судорогах ребёнку на голову. Ему, кажется, стало полегче. Правая была почти возле шеи, когда Павлика начало тошнить. Я рывком подвинул его к краю стола, повернув на бок. И изо рта годовалого малыша на пол, в подставленное невесть когда Алисой бежевое эмалированное ведро, хлынула чёрно-серая слизь. Слипаясь в комки и сразу же начиная тянуть проклятые усы наверх. Они, оскальзываясь, обрываясь, не давали пакости подняться.

— Алиса, есть в доме спирт, бензин, керосин? — теперь мой голос звучал нервно. В контексте бесновавшейся в ведре дряни — не удивительно.

— За-зачем? — еле выговорила она трясущимися губами. Да там и вся челюсть плясала.

— Это надо сжечь, быстрее.

Она выскочила за открытую дверь, оставив меня в кухне одного. Если не считать затихшего Павлика, у которого на глазах пропадали синие вены на лице и шейке. И Пятна, что по-прежнему силилось взобраться по скользким стенкам. И, кажется, начинало пухнуть, увеличиваясь в размерах. Как там дядя Митя говорил — спорами плюётся? Придерживая левой рукой на столе ребёнка, дотянулся до чуть приоткрытого ящика, откуда выглядывала белая ручка пластикового пакета. Натянул его на ведро сверху. В это время влетела Алиса, протянув мне три предмета, которые в этой квартире, вероятно, смотрелись вполне гармонично, но вот в моей картине современного мира отклика не находили совершенно. Только в разделе «раритеты». Бутылка традиционной «водочной» формы с полувыцветшей этикеткой «Ацетон технический», будто на печатной машинке отпечатанной. Аэрозольный баллон с тремя какими-то барышнями на картинке и надписью «Прелесть». И рулон туалетной бумаги. Серой, жесткой, как наждак, без намёков на перфорацию или втулку.