В Россию с любовью (СИ) - Кусков Сергей Анатольевич

— Ксюш, можно к тебе? — заглянул я в игровую к младшенькой. Она играла у себя. Готовилась ко сну, собирала игрушки — у неё это очень длительный процесс, который, если не контролировать, будет бесконечным.

— Мозно. Ты плишол сказку лассказывать?

— И сказку тоже… И это, пустишь переночевать добра молодца?

— Не-а. Тебя надо наколмить, напоить и в баньке испалить. А у меня баньки нету.

— А без баньки пустишь? И это, я уже поужинал, кормить и поить тоже не надо.

— Тогда холошо. Оставайся. Только иглушки помоги соблать.

Так, вместе собрав игрушки, мы завалились, и я закончил-таки сказание про Изумрудный город. Элли отправилась обратно в Канзас, а Ксения счастливо заснула. Я тоже лёг. Раздеваться не стал, прям так забравшись под одеяло, в условно домашней одежде. Она приникла, доверчиво обняла и спокойно отправилась в объятья детского Морфея, где нет ни забот, ни хлопот, а люди такие, какие есть.

— Я тозе как Маса хочу с тобой спать, — прошептала она, засыпая.

— Вырастешь, возьмёшь себе мужа — будешь спать с ним.

— Не хочу муза. Тебя хочу.

— Меня нельзя. Я твой братик.

— Но Масе же мозно.

— Подрастёшь — поймёшь… — потрепал ей волосы. — Спи, принцесса.

— Мама говолит, я цалевна, а не плинцесса.

— У нас сейчас и так и так можно, и так и так правильно. Даже закон такой выпустили, приравнять два понятия.

— Зачем?

— Чтобы обмениваться супругами с другими странами. Папу нашего из Германии взяли. Меня в Испанию отдадут. Что мы, царевичи, равны принцам, а их принцессы — как наши царевны. Не ниже, не выше.

— Меня тозе отдадут?

— Тебя нет, котёнок. Ты — надежда всего нашего государства. Скорее тебе откуда-то принца выпишут… — Я тяжко вздохнул. — … В отличие от одного бездарного царевича, который вещь, мнение которого вообще никем не учитывается. И в то, что он может помочь семье в управлении государством, никто не просто не верит, но отрицает саму возможность подумать о том, чтобы дать попробовать.

— Чево-чево?

— Спи, говорю, котёнок…

Уснула.

Мне же не спалось. Ворочался с боку на бок. Пока не почувствовал, как дверь открылась, и в спальню не ввалился, иного слово не подобрать… Кто-то. Я приподнялся — нет, не служанка. И судя по башу, то бишь перегару, совсем не служанка! Служанка тоже вошла, но только следом за ввалившимся телом.

— Женя? — не понял я. — Ты что ли?

— А, мелкая сволочь! Не спишь? — раздался злой шёпот. Средняя сестра была… Мятая, это слабо сказано. И бухая. Еле стояла. И судя по тому, как и где встала служанка, её задачей стало не дать царевне упасть на ребёнка. И видя, что та направилась к другой стороне кровати, где лежал я, остановилась на середине спальни.

— Чего тебе? — сев на кровати и поправив на Ксюше одеяло, прошептал я. И был удостоен ответом:

— П-пошли выйдем! Ик! Поговорить надо!

— Ну, пошли. — Хорошо, что не раздевался.

Вышли в игровую. Игрушки собраны, места много.

— Сядь! — указала она на диван.

— Но…

— Просто сделай, что тебе сказано! — зарычала сестрёнка. — Хоть раз!

Я сел. Послушался. Но просто так молчать не мог.

— Жень, ты пьяна. Фу такой быть!

— Я пьяна? — она усмехнулась, заозиралась по сторонам — с её стеклянными, но злыми глазами смотрелось это… Жутко. Я непроизвольно вжал голову в плечи. — Я не пьяна, мелкий. Я бухая! Я «синяя» в говно! И горжусь этим!

— Пожалуйста, не шумите! Там ребёнок спит! — голос служанки, выглянувшей из соседнего помещения, хотя Женя не кричала, просто выделила интонационно. — Я «синяя» в говно, — продолжила сестрёнка громким шёпотом. — В дерьмище, шкет! Понятно тебе? А всё из-за чего?

— Из-за того, что слабохарактерная? — криво улыбаясь, провоцировал далее я. Не люблю пьяных.

— Ну, от тебя я другого ответа и не ждала, — отмахнулась она рукой. — Нет, Саш, не поэтому.

Она села передо мной прямо на пол, задрала подол и скрестила ноги по-турецки. Так не принято, мягко говоря это не прилично, тем более ноги оголять (да пусть и перед братом — всё равно неприлично), но клала она с прибором на все местные заморочки — бухая Женя это что-то с чем-то. Тут я обратил внимание на деталь, которой, когда мы убрали игрушки, не было — в углу комнаты стоял… Чехол. Гитарный. Большой чёрный деревянный гитарный чехол.

— Я бухая, потому, то всё достало! — фыркнула она. — И ты, Саша, первый задрал! Вот скажи, зачем оно тебе? Почему такой… Тугой? Ты же не дурак, и всё понимаешь. Да, я стерва! Я, бл#дь, королева стерв в этой стране! — Она самодовольно ухмыльнулась — мысль ей нравилась. — Ты правильно меня назвал тогда после пробуждения, «сука редкостная», я даже не обижаюсь за это на тебя. На правду же не обижаются. Но до твоего тугого умишки, — постучала она по голове, — всё равно дошло, мой милый братик, что я права! Да, я дрянь, и тебя немножко обижаю, и даже иногда бью. Но при этом я, к демонам, права! — шёпотом проревела она, смотрелось бы это комично… Не будь так погано на душе. — Ты знаешь это! Мы все знаем, что ты знаешь! Так нахрена ты нас этим бесишь, шкет прыщавый? Чего тебе от нас надо? Прав захотелось? Выпендриться? Какой ты протестный и несогласный с устоями? Максимализм юношеский показать? Так ты не хипоза, ты принц, Саша! С кучей обязанностей! Так неси их, а не втирай за бережное к себе отношение! Не заслужил ты бережное отношение, понимаешь, падаль мелкая⁈

— Сама ты падаль, — буркнул я, но как-то без огонька. Ибо самое скверное что могло быть — это осознание, что она имеет право так считать. Это бесило и топило водой мой пожар обид и возражений. — В зеркало посмотри, на своё состояние, пьянь.

— Пьянь — да! Я ж бухая. — Снова самодовольство. — А вот чё сразу падаль, братик? Я, между прочим, если нужда настанет, пойду Родину защищать! — Зло так и пыхало вокруг неё, фонтаном, а теперь будто во все стороны полетели обломки взорванных невидимых скал. — Мама наша, когда царевной была, вон, повоевала. Раны есть, и даже награды. И я пойду. И не пикну — так надо! Потому что я, мать его, фигурами целую крепость расфигачу почище гаубицы! Понял? А ты? На что ты способен?

Я молчал. Ибо любой ответ будет бессмысленен, лишь ещё больше обострит. Во всяком случае, не тогда, когда она «в говнище».

— Этот мир, Саша, принадлежит женщинам, — продолжала она. — Они сильные. Они воюют. Они сеют и пашут. Они стоят у станка. Трудятся в шахте, в забое. И всё, что от вас требуется — помогать. Помогать, мать твою, шкет! — Она протянула руку, взяла из стоящей рядом коробки какую-то куклу и запустила в меня. Я отклонился, но цель была не попасть, а запустить. — ПОМОГАЙ нам, братец! Просто помогай! Возьми на себя часть задач, что по силам! Ты знаешь, что мы не ведьмы, мы тебя не просто любим — на руках носим! Ты в шелках ходишь со злата ешь, и я не про одежду и еду! Да, я бухая, но только поэтому я с тобой, дебилом мелким, разговариваю! Трезвой бы хрен пришла. Мы заботимся о тебе! На руках носим! Не потому, что как кабанчика на убой, ради этой шлюхи кубинской, а потому, что дорог ты нам! Небезразличен! Любим, потому что, хоть ты и дебила кусок! А в ответ что? А в ответ: «Женя дура!» и «Оля дура!» А теперь ещё и «Маша дура!», и это уже конец! Полный конец! Я в а#уе, братик! Ты даже с сестрой-близняшкой разосрался! Может это не в нас дело, а? Может в тебе что-то не так?

— Жень, ты не понимаешь, Я…

— Заткнись! Пасть закрой, кретин мелкий! — Она с усилием поднялась — её мягко говоря штормило. — Короче, слушай сюда. Я уже поняла, что извинений за свою ногу не дождусь. Ну и хрен с тобой — бог тебе судья! — Прошлась к двери, к тому самому чехлу. — Только если ты думаешь, что и я хотела извиниться — ни хрена! — Вернулась, неся его в руке. — Ты своё честно заслужил! Но мне плевать.

Поставила чехол со мной рядом.

— Да-да, мне плевать! Я не собиралась и не собираюсь перед тобой извиняться, что в больничке валялся, и что со шрамированной рожей на всю жизнь можешь остаться. Сам виноват.Я тоже, может быть, всю оставшуюся жизнь прихрамывать буду. Просто я хотела это сделать сама по себе. Ещё до.