Маяки - Коллектив авторов

– Не знаю, – смутился Игорь.

– Неважно. Потом поймешь. Запомни: любить можно только то, что знаешь. А чтобы узнать и понять, надо правильно посмотреть. А смотреть надо обязательно по-разному. Иногда – вблизи, иногда – издалека. Только издалека видно все целиком.

– Как на ладони? – уточнил Игорь. Неуверенно протянул руку, как недавно отец, и робко погладил островного кота по загривку. Планелет качнулся, кот повернул голову и подмигнул блестящим глазом-водопадом.

Игорь вспомнил, как они с Аш-о-Эхом охотились там, в ледяной прозрачной воде, под тугими, сбивающими с ног струями, на быстрых рыб. А потом грелись на теплых камнях, стуча зубами, и смотрели на облака в небе. Вокруг шумел лес, шелестел листьями, напевал по-птичьи, бормотал по-обезьяньи, шелестел по-змеиному. Из влажного сумрака среди валунов выскользнула ящерица, стекла серебряной струйкой к его лицу, замерла, уставившись блестящими глазами. Словно спросила: «Ты наш или нет? Можно с тобой поделить этот горячий камень, солнечный свет, небо, запах моря и лесную зыбкую тень?» «Бери, не жалко», – предложил Игорь. «И ты – бери», – согласилась ящерица, успокаиваясь и укладываясь шершавым брюшком на горячий камень, прижмурив янтарные в крапинку глаза.

Игорь вдруг вспомнил этот день и еще сотни других. Солнечных, когда можно до темноты бродить с Аш-о-Эхом в лесу, лазать по скалам, нырять за ракушками с мыса; и дождливых, когда можно есть оладьи с яблоками на кухне у Розы, сидеть с папой в библиотеке, листать книги, гладить сонного Цербера, смотреть в заплаканные окна на серое море… Все эти дни – целая жизнь Игоря – принадлежали острову. Они были как точка в длинной, тысячелетней, жизни острова. И если сейчас можно было бы каким-то волшебным образом увидеть сверху самого Игоря, разговаривающего с той ящерицей, он тоже был бы как точка, меньше пушинки на мохнатом боку огромного острова. Огромного – потому что нужно несколько дней, чтобы пройти от одного края до другого, и много лет, чтобы изучить все тропинки в лесу, пещеры в скалах, зверей, птиц и людей.

И маленького, потому что сейчас остров помещался в ладошку Игоря.

– Кажется, я, – пробормотал он, примеряя руки к острову то так, то эдак. – Кажется, понимаю.

– Вот и хорошо, – кивнул отец.

Отец был неразговорчивым и часто как будто сердитым. Днем пропадал в кабинете, вечерами любил сидеть на террасе. Вглядывался неподвижными глазами в море, покусывал кончик сигары, иногда забывая ее раскурить, крутил за тонкую ножку пузатый бокал с капелькой коньяка на дне. Иногда ронял руку вниз, поглаживал мохнатый загривок дремлющего у ног Цербера.

Взглянешь со стороны – вроде сидит человек, отдыхает, любуется морем, гладит собаку. Но с того самого разговора в планелете Игорь на все старался смотреть по-своему: сперва вблизи, разглядеть мелочи, а потом как бы собрать их в горсть, разложить на ладони и посмотреть издалека, чтобы увидеть все целиком. И если вот так собрать – нахмуренные отцовские брови, напряженный рот, убегающий за горизонт взгляд, забытый коньяк, пальцы, тревожно проверяющие собачий загривок, – получалось, что отец то ли чего ждет, то ли наоборот, опасается чьего-то приезда. И вся надежда, и вся его защита от этой неведомой опасности – пес возле ног. А Цербер понимал и в ответ на прикосновение чутко дергал ухом, косился на хозяина, иногда успокаивающе рыкал – мол, не бойся, я здесь, я вовсе не сплю – притворяюсь, а на самом деле посматриваю вокруг.

– Ты зачем назвал его Цербер, па? – решился как-то спросить Игорь.

– А, что? – вздрогнул отец. Натянуто усмехнулся. – Хорошее имя для собаки.

И по его взгляду Игорь догадался, что попал в точку.

Еще в семь лет он прочел много книг по мифологии. Только тогда ничего не понял.

В присутствии отца Игорь робел и редко решался задавать ему вопросы. К тому же это ничем хорошим не заканчивалось. Например, история с саркофагами.

А началось все со сказки Пушкина.

Дождливый день; чашка душистого чая дразнит запахом, и оладушки лежат на тарелке с абрикосовым вареньем, но пока горячие, обжигают; поэтому еще пять минут валяться на ковре возле камина, дочитывать завораживающие, одновременно жуткие и красивые стихи: «там… во тьме печальной, гроб качается хрустальный…»

За окном потемнело, дождь хлынул сильнее, ветер надавал мокрых оплеух по стеклу. Игорь дрогнул, отрываясь от страниц, но не от сказки. Подумал, где-то там, за окном, за дождем и ветром, «во тьме печальной», ждет спасения какая-нибудь царевна, и ей, закованной в хрустальный гроб, не шевельнуться и не вздохнуть, только надеяться, что королевич не собьется с дороги, не погибнет или просто не устанет бродить не пойми где. А то возьмет, плюнет на поиски, да и застрянет где-нибудь в теплом доме возле камина с чашкой горячего чая с оладьями. «Хорошо, что я не царевна, – подумал Игорь. – Да, в общем, хорошо, что и не королевич». Если знать, что тебя вот так кто-то где-то ждет в хрустальном гробу, пришлось бы тащиться, несмотря на недоеденные оладьи и бурю за окном. Игорь вздохнул с облегчением, расплываясь в счастливой улыбке. Эта мысль его так обрадовала, что он потерял бдительность и спросил у отца, который рассеянно читал что-то свое, прихлебывая чай:

– Па, а этот хрустальный гроб, где лежит царевна, – саркофаг?

– Что? – Отец отложил в сторону свою книгу и так посмотрел на сына, что тот сразу захотел куда-нибудь сбежать, забыв и оладушки, и варенье. Можно даже в компанию к королевичу Елисею, в дождь, ветер и печальную тьму.

– Почему саркофаг?

– Ну, она же потом оттуда ожила, эта царевна, – пробормотал Игорь, осознавая, что влип. И теперь придется признаваться про все подслушанные разговоры и про вопросы доктору Диме…

Насчет саркофагов отец сказал однозначно: «Этой дряни в моем доме не будет». Причем повторил два раза, чтобы уж точно все поняли. Может, и больше, но Игорь слышал два. Один раз – Розе, когда та жаловалась, что девушкам скучно, и они просят, чтобы им хотя бы позволяли на выходные. Второй – доктору дяде Диме.

Доктор рассердился, и они с папой долго ругались, забыв, что через дверь Игорю громкие слова очень неплохо слышно.

– Эгоистично! И безответственно. Подумайте о своем ребенке!

– Этой дряни в моем доме не будет, я сказал. Не для этого мы бежали на край света, чтобы…

– Вот именно!

– Что – именно?

– Вы бежали. Простите меня, Павел Анатольевич, но вы именно бежали. От своих собственных страхов. А теперь из-за этих страхов ваш ребенок…

– Я его спасал. Именно для того, чтобы его спасти… Это все – для него.

– Вранье.

– Что?! Да как вы смеете…

– Не орите на меня. Я вам не прислуга. И я не на пожизненном контракте. Будете так со мной разговаривать – завтра же уеду.

– И проваливайте.

– И провалю. А вы тут останетесь дальше врать своему сыну. И самому себе.

Игорь едва успел отскочить в сторону – дверь хлопнула, выпуская рассерженного доктора.

А потом дядя Дима, растрепанный, но против обыкновения одетый не в шорты и футболку, а в светлый помятый костюм – будто и правда, собрался уезжать – бродил вдоль моря, расшвыривая ногой в разные стороны ракушки, хмыкал и бормотал: «Павел, бедный Павел…»

Дядю Диму Игорь не боялся. Поэтому дождался, когда тот немного успокоится, усядется на камень у воды, и подошел ближе.

– Кто такой бедный Павел? Мой папа?

– Кто? – удивился доктор.

– Ну, вы сейчас говорили «бедный Павел».

– А, это. Ты историю учил?

– До четырнадцатого века. Включительно. Сейчас Возрождение прохожу, там много всего. Комната говорит, на ближайшие полгода еще точно.

– Комната?

– Ну да, моя учебная комната. Там кино на стенах показывают. И голос говорит. А программу папа настраивает.

– Бедный мальчик, – вздохнул доктор, вынул из кармана поцарапанную флягу и отхлебнул глоток, крякнул, смахнул выступившие слезы. – Разговаривает с комнатой… – Он покачал головой. – Так вот, Павел – это был такой император одной очень великой империи. Умный, талантливый, трудолюбивый… Он мог бы быть тоже великим, если бы…