Когда солнце погасло - Лянькэ Янь

Будды. Небесные правители. И вот еще о чем я должен вам рассказать. Пятьсот тридцать девять человек в городе умерло, четыреста девяносто получили увечья, а сколько добра было украдено, сколько домов разграблено — даже не знаю. Той ночью ни в одном доме не обошлось без покойника или калеки. Ни в одном доме не обошлось без грабежа или налета. Ни в одном доме не обошлось без снобродов, или погромщиков, или ловкачей, которые решили обратить снобродство себе на пользу. Но когда бедствие закончилось, никто в городе не убивался. Никто не плакал. Не могу понять, как так получилось. Раньше каждая смерть в Гаотяне была великим несчастьем, покойника оплакивали все родственники вместе с соседями, половина города рыдала. И бывало, что люди сами помирали, горюя над покойником. Испускали дух, задохнувшись от рыданий. А если разом случалось два покойника или три покойника за пять дней, нормальная жизнь в городе заканчивалась. Две недели, целый месяц улицы не могли оправиться от плача и причитаний. Но той ночью три месяца назад, той затянувшейся ночью в городе умерло сразу пятьсот тридцать девять человек. В каждом доме случилась беда, в каждый дом постучалось горе. Но вышло так, что беда помножилась на горе, и ни беды не осталось, ни горя. Беда пришла в каждый дом, и будто вовсе никуда не приходила. Поэтому никто и не плакал, не надрывался, не голосил. И когда на другой день на западе появилось настоящее солнце, когда оно вернуло городу свет былых дней, живые высыпали на улицы и принялись убирать трупы, но во всем городе стояла мертвая тишина, никто не плакал.

Никто и слезинки не проронил.

Тогда на западном краю неба сначала появилось зарево, похожее на трупный пожар, пылавший с утра на Восточной горе. А потом солнечные лучи стали просачиваться сквозь завесу облаков, расталкивать облака и темноту на западном краю неба. И дневная ночь закончилась, словно ее и не было. Остались только улицы, городские улицы, заваленные выбитыми стеклами, рваными рубахами, башмаками, веерами и колесами от тачек. А еще тут и там чернели пятна крови, валялись клочья волос, отрезанные руки и ноги, топоры, серпы и мотыги, и когда все убрали, на улицах осталась только мертвая тишина среди мертвой тишины.

И тогда затмение закончилось.

И солнце вышло на западе, честное слово.

Но когда затмение по-настоящему прошло, бедствие по-настоящему кончилось, а небо по-настоящему разъяснилось, ни один человек в городе не кричал от радости, ни один человек не праздновал наступление белого дня. Городская управа распорядилась поставить четыре письменных стола в самых людных местах по четырем сторонам города. За каждый стол посадили ответственного работника, который вел счет погибшим и покалеченным, записывал убытки. Люди недоверчиво подходили к столам, докладывали об ущербе. И вопросы с ответами звучали пресно и холодно, будто вода. Холодная вода.

— А за погибших положена компенсация.

— Не могу сказать.

— И зачем нам тогда записываться.

— Статистика все равно нужна.

И больше никто ничего не спрашивал. Никто ничего не отвечал. Люди назвали своих погибших, назвали изувеченных, перечислили убытки и в лучах заката медленно пошли по домам. А ответственный работник, будто вспомнил о чем-то, поднялся из-за стола и крикнул им вслед:

— Такая жара стоит, покойников своих похороните, власти разрешили в землю хоронить, только похороните поскорее.

Но люди даже не оглянулись и ничего ему не ответили. А были которые оглянулись, которые ответили — а ты думал, мы их дома оставим лежать.

На самом деле никто не разрешал хоронить покойников в землю. Просто крематорий снобродной ночью разгромили и покрутили, превратили в груду обломков. Поле обломков. Не знаю, настоящие сноброды громили и крушили крематорий или громители и крушители крематория только притворились снобродами, пока все снобродили. Сжигальную печь они повалили на бок, скатили с горы и бросили в водохранилище. Печную комнату подорвали динами том, превратили в гору дробленых кирпичей и черепицы. Все ценные вещи из крематория вынесли. И не ценные вещи вы несли. Остались только пустые здания, молоденькие деревья, которые не годились в работу, и травы. Травы и цветы. Цветы, птицы, воробьи, зайцы, барсуки и хорьки. Поле обломков. Пустынное поле обломков. Не знаю, куда ушла Цзюань-цзы. Наверное, вернулась в родную деревню. Не знаю, куда делись трупожоги из крематория. Наверное, тоже разошлись по своим деревням.

И в крематории воцарилась тишина.

На дамбе, на гребне горы, на горном хребте воцарилась тишина.

В мире воцарилась тишина. И в Гаотяне воцарились тишина и покой.

Спустя две недели. Спустя всего две недели. Город стал таким же, как и прежде. Очень быстро стал таким же, как и прежде. Покупатели снова покупали, продавцы продавали. Словно ничего и не было. И солнце выходило на небо, когда ему было положено, и когда положено заходило. Выходило откуда положено и куда положено заходило. Всю пшеницу на полях убрали, и пошли затяжные дожди. После дожди закончились, небо разъяснилось, и трава сделалась такой зеленой, что отливала черным. И желтая земля на россыпи свежих могил поросла молодой травой. Так что теперь свежие могилы ничем не отличались от старых, разве что трава на них росла бледнее и тоньше. И гумна с плотно укатанной землей, где всю пшеницу собирали до последнего зернышка, теперь зеленели пшеничными всходами, словно кто нарочно ее там посеял.

Вот так.

Таким сделался мир.

В магазине одежды вставили окна и двери, привезли товар и начали торговлю.

Хозяин разоренного магазина бытовой техники взял новый кредит, забил полки товаром, и дела у него пошли лучше прежнего. Так хорошо пошли дела, что лучше и желать нельзя. В магазине отбоя не было от городских и деревенских, которые выбирали себе новую технику.

И мясные лавки. И бакалейные. И уличные лотки с фруктами и овощами. И деревенские приходили в город по ярмарочным дням прежней толпой. Веселой и шумной толпой. Только в соседнем магазине сельхозинструментов хозяйка после смерти мужа куда-то пропала. Наверное, вернулась в родную деревню. Она ведь была неместная. Хозяйка уехала, и двери магазина сельхозинструментов днем и ночью стояли на замке. И вывеску с иероглифами СЕЛЬХОЗИНСТРУМЕНТ ИЗОБИЛИЕ быстро затянуло паутиной.

После страды в магазине сельхозинструментов всегда случался простой. И преисполненные живости пауки целыми днями ползали по двери. Отдыхали, выращивали потомство.

Той ночью мама послушала отца, намертво завалила дверь и переждала гаотяньскую войну в магазине. Снобродное бедствие унесло в городе и окрестных деревнях столько людей, сколько бывает паданцев после нашествия гусениц. Сколько бывает побитого хлеба после урагана. Но все равно дела ритуального магазина НОВЫЙ МИР не думали налаживаться. Думать не думали налаживаться. Потому что мама перестала шить погребальные платья. Перестала вырезать бумажные цветы для венков, перестала мастерить подношения. Почему перестала, не знаю. В первые дни после бедствия, когда каждая семья хоронила своего покойника, мы с мамой пошли к пепелищу на горе у восточного конца дамбы, взяли там пригоршню черной обугленной земли и похоронили вместо Ли Тяньбао, вместо моего отца. Но, оказавшись на пепелище, мы увидели удивительную картину. Большой провал, где горел трупный жир и откуда поднималось солнце, теперь напоминал огромную печь для обжига кирпича, перевернутую вверх ногами. Земля на печном своде обуглилась, покрылась черной ржавчиной. Выгорела и растрескалась. Весь провал и весь мир пах обугленной землей. Пах серой и глиной, пах сгоревшим жиром. Но из трещин в обугленной земле торчали полевые цветы, не знаю, кто их туда посадил. Красные, желтые, зеленые цветы. Дикие камелии и хризантемы. Столетники и тысячелистники. Огоньки, ноготки, петушьи гребешки. Чтобы посадить цветы в рыхлую землю, садовник снимал обугленную корку, как снимают крышку у котла, и выкапывал лунки. И потому у цветов торчали наружу только головы и шеи. Прямо над обугленной землей. Над земной твердью. Цветы посадили совсем недавно, и трех дней не прошло. Они еще и не прижились толком. Торчали, касаясь стеблями обугленной корки, повесив головы, свернув шеи. Стараясь не задеть цветы, мы набрали несколько горстей жженой земли из середины провала и унесли с собой вместо отцова праха. И поставили прах с землей на алтаре в магазине. Думали, теперь при виде отцова праха, при виде нас с матерью люди будут подходить к нам со словами благодарности. Будут встречать нас улыбками, но вышло не совсем так. А скорее иначе. Первые несколько дней после беды люди в самом деле подходили и говорили слова благодарности. А потом перестали. Быстро перестали. Чаще останавливали маму на улице, говорили — вы что же, той ночью всей семьей не спали. Муж твой тогда тоже снобродил. Кабы не снобродил, додумался бы он до такого средства раздобыть солнце. Кабы не снобродил, стал бы он в жир прыгать да огонь зажигать.