Благодать - Линч Пол

Нахер псина… блюй на себя… блюй на себя блев гниль. Нахер псина…

Ползун дорожный… идешь на руках, как малявка…

Спи-засыпай…

Елеход… вроде как утро…

Ляг… ляг тут… в лжи лежа… не лжи себе ха ах…

Спи-ляг… ляг-спи… спи-ляг… спи

Слышьте вы… эй вы сэр… слышьте слышьте вы… бросьте меня тягать… оставьте меня лежать тут… слышьте слышьте слышьте слышьте слышьте… чего не слышу меня… чего не слышьте меня… где голос… слышьте слышьте слышьте слышьте мистер мистер мистер мистер не подымайте меня… оставьте меня тут… не подымайте не подымайте… не на эту телегу слышьте слышьте слышьте слышьте слышьте слышьте слышьте это покойники… ну чего вы не слышьте… я не… едетелега… слезь ну же ну же двигайнуже… не двинусь… а ну-ка ну же еще… не этого желалось… все мясо на свете… ну же ну же ну же ну же ну же… спи-поспи легче спи-приляг и оно все уйдет… закрывай же глаза…

тянет мужик проснись…

отстань отстань… отстань…

слышь слышь слышь слышь слышь ну чего ты не слышь…

чего слова мои не слышны…

слышьмистер слышьмистер слышьмистер слышьмистер слышьмистер

слышь… слы… шшь… шшь…

Не клади…

Я не…

Не…

Из этих…

Не… гыхх…

Возись покажи им что можешь возиться

покажи им… покажи им… гыххх…

спи-поспи… поспи… слышь…

слышь ты мук ты осилишь…

можешь спать…

нужевозись… нужевозись… ну же ну же ну же ну же ну же ну же… глянь на меня… слышь нужевозись…

Глянь на меня! Глянь глянь глянь глянь…

гыхххах

не суть больше не суть…

не…

не суть…

VII. Свет

Она знает этого ангела по сновидениям и пытается улыбнуться нависающему над ней лицу, голос ангела, подслащенное молоко, оно возвращает к Саре. Голос произносит, тише, дочерь.

Она думает, вот и умерла.

Ее заставляют хлебать суп из фарфоровой кружки. Чья-то рука ведет кисейной тряпицей, это приятно лицу. Всего лишь тряпица, а придает осязаемости. Ощущается как твое тело, думает она, ты уверена, что умерла? Позднее те же руки помогают ей немощно усесться. Глаза пытаются собрать комнату воедино. Лиловый свет извне и пятно света лампы, что золотисто порхает по стене трепетногорлым зябликом, и она задумывается, откуда возникает подобная мысль. Вновь чувствует себя ребенком в чужом постельном облаченье. Рядом с ней эта уж-кто-она-там женщина говорит, тише, дочерь, тянется пяткой ладони, чтоб снять бремя с ее лица. Соскальзывает в сон, где хватается за юркие мысли, за подобие между этим ангелом и ее матерью.

Она знает, что ангелы присматривают за ее сном, просыпается и видит пятерых женщин, собравшихся в день-ясен вокруг ее постели, пять лиц не ангельских, а простых женщин, одетых в черное, кто они, ей невдомек. В комнате от их присмотра тесно. Она закрывает глаза, но женщины не исчезают.

Голос произносит, возрадуйся, дочерь, ты жива.

Она открывает глаза. У говорящей есть губы, они движутся, но у глаз нет выраженья. Тихонько подходит ближе другая женщина и протягивает ей зеркало, и она узнаёт эти руки, смотрит женщине в добрые глаза и принимает у нее зеркало и подносит к своему лицу понять, кто она есть, потому что, поди знай, всякое может случиться, может, ты заснула и проснулась кем-то другим, о таком ходят байки. Зеркало туманится ее дыханьем, и она думает, это мое дыханье, и вытирает зеркало, и явлено ей лицо и глаза – не ее глаза, не ее лицо, думает она, а призрак лица на теле, которое мертво.

Она роняет зеркало на постель, и доброокая женщина поспешно забирает его. Угрюмая женщина порицает. Пусть смотрит, пусть узрит лик собственного чуда.

Доброокая женщина говорит, как звать тебя, дочерь?

Она вперяется в эти лица. Как выложенные камни, все они различаются и при этом похожи, волосы коротко острижены у всех, кроме женщины с зеркалом, у нее они длинные, стянуты в пучок. Она думает, что хотела б сообщить им свое имя. Она б хотела сказать им, откуда она. Тянется за мыслью, но слов вылепить не может. Чует слова, но они не могут быть сказаны. Тут-то она и понимает, что язык ее в немоте и ни слова более ей не произнести. Третий голос говорит, отдыхай покойно, дочерь. Четвертый голос говорит, заговоришь, когда придет время. Угрюмая женщина обходит постель и забирает у доброокой зеркало. Говорит, посмотри на себя, дочерь. Он сказал, будет знак. Этот знак покажет истинное значение Его слов. Ты и есть тот знак. Ты чудо обетованное. Отец вернул тебя из мертвых.

И ночью, и днем голая ольха стучит в окно, словно прося, чтоб ее впустили, чтоб нашептывать свои мысли, быть может, о том, как и что здесь. Она думает: день, неделя, месяц в этой норке-спрятке, что оно означает, быть с этим людом и со странным их пересудом? Просто кивай в ответ на все, что тебе говорят. Суп постоянен. Ни разу ты не замерзла. Тут куда лучше, чем на дороге. Она подается с постели в сторону и видит у двери свои сапоги. Лучше пусть на всякий случай будут.

Смотрит, как дни насыщаются долготою и цветом, и чувствует столько сил, в ней растущих, всюду, кроме глотки. Развеивает думы свои до той же тишины, что царит в доме, хотя ранними утрами и по вечерам стены доносят до нее голоса в молитве. Порой она воображает, что их голоса собираются, чтоб осудить ее, все грехи, какие ты натворила, и угрызенья, какие есть у тебя из-за того, что случилось, и отчего это ты жива, а остальные мертвы? Иногда она думает, это голоса тех самых мертвых, и сколько б ни пыталась ты забыть, мертвый человек грузом привязан к тебе. Бо верно же, что всякому умершему человеку есть что тебе рассказать?

Быть может, и к лучшему, что ты не говоришь, думает она. Значит, не можешь им ответить.

Вечер напускает в комнату перепутанную тень дерева. Дверь отмыкают, и входит женщина. Судя по очерку и поступи, та, которая добрая, принесла свет. Грейс прикидывается спящей, хотя тайком подглядывает, как добрая берет лампу и отвинчивает емкость с керосином, подливает из жестянки, вкручивает фитиль обратно. Затем чиркает спичкой и чертыхается, роняет горящую спичку и сосет палец. Оборачивается к Грейс. Прости меня, дочерь, говорит она. Лукавый таит свой раздвоенный язык в огне, чтоб напоминать нам, что он всегда тут как тут.

Грейс вперяется в лампу, а та фыркает дымом.

Женщина говорит, ты этой ночью опять кричала во сне. Пришлось тебя успокаивать. Пришлось мне зайти в дом и лечь рядом с тобою на пол. Ты кричала так, будто вторую смерть свою повстречала.

Эк слова женщины проникают вглубь и потрясают ее.

Стало быть, я точно мертва, думает она. А это наверняка чистилище. Вот почему дверь держат запертой.

Она пытается вспомнить прошедшую ночь, но кажется, будто ночи черны, словно потайная рука выплеснула из сна все грезы. И только тут осеняет ее, мыслью из глубины, какая содержит в себе нечто несказанное, не греза вовсе, а тень-очерк, не что-то во сне увиденное, но то, что случилось, что́ она сделала, как подымается оно и, словно змея, все ближе. Отшатывается на постели она, и женщина берет ее за руку, говорит, успокойся, дочерь.

Она кричит на женщину, чтоб держалась от нее подальше, что это в комнате смерть, а не лукавый, но ни звука из ее уст не доносится.

Позднее эта женщина говорит ей, знай меня как Мэри Ишал, оттуда я родом [59]. Есть доброта в том, как она поправляет одеяло. Лицо ее и руки – совершенной бледности, думает она, кожа почти безупречна. И пусть есть под ногтями у ней грязь, это руки мягкие, добротной породы. Она б хотела, чтоб Мэри Ишал никогда не уходила, размышляет, куда девалась та женщина, угрюмая, с лицом, не выражающим никакого прощения. Мэри Ишал, кажется, всего на несколько лет ее старше, а все ж сестра и мать. Она хочет спросить ее, где находится, монастырь ли это какой или тюрьма, или, если это и впрямь чистилище, поди знай, что с тобой может случиться.