Благодать - Линч Пол

Мэри Ишал говорит, Отец зайдет повидать тебя завтра. Вскоре после того, как ты появилась, ему пришлось уехать в Дублин. Он тебя и привез.

Она моргает на женщину. Хочет спросить, кто придет меня повидать? Священник? Лекарь?

Мэри Ишал говорит, он заглянет посмотреть на свое чудо. Говорит, молва идет.

Мэри Ишал говорит, и глаза у ней блестят. Она прижимает руку Грейс к груди. Говорит, Отец сказал, он дарует нам знак, что явит истинное его постижение Бога. И так и получилось. Мы направлялись в селенье чуть к югу отсюда, и тут Отец велел кучеру остановиться. Слез наземь и двинулся вперед… голос у ней осекается, словно зацепился за крюк. Она глубоко вдыхает. То было погребальное поле, говорит она. Отец двинулся к нему, и тогда-то снизошел на него свет, и мы все его видели, свет с небес, словно столп, и Отец миновал могильщиков, пока те снимали с труповозки покойников одного за другим, и все они замерли и смотрели, как Отец шагнул в яму, один грешник-могильщик велел ему вылезать, что в яме полно народу, поумиравшего от горячки, и тут-то Отец опустился на колени и нашел среди мертвых тебя, и сказал, что сила Господня достигла тебя, потому что ты дала ему знак, и он распознал этот знак и взял тебя в руку свою, и тут ты воскресла.

Она слышит шаги и перешептывающихся женщин. Ключ просит дверь открыться, и входят босиком женщины. Она смотрит, как угрюмая встает у стены с ключом в руке, остальные окружают кровать, Мэри Ишал и еще три, с суровыми лицами, а следом за ними входит мужчина, усаживается на постель. Это его голос произносит, утри ей лоб, Мэри Коллан. Она видит, что он не священник и не врач. На нем белая рубашка, расстегнутая у ворота. Черная борода струится к седине. Никогда прежде не видывала она таких глаз, бо глаза эти вещают в нее его мысли. Глаза эти – того человека, кто тебя спас, думает она. Угрюмая женщина – Мэри Коллан – делает шаг вперед, рука ее с тряпицей неохотна и груба. Она думает, они, должно быть, считают, что у тебя была болезнь. Вот почему никто, кроме Мэри Ишал, к тебе ни разу не прикоснулся.

Этого человека именуют Отцом. Она чувствует его теперь не как человека, а как присутствие, то, как глаза его держат тебя так, что видишь ты только эти глаза и более ничего в нем.

Отец говорит, я слышал, ты не разговариваешь, но спорить готов, что лукавый во снах твоих разговаривает, не так ли?

Он улыбается, словно ее оторопь – ответ ее.

Он вперяется в глаза ей, и вот уж она видит одни лишь эти глаза, и говорят глаза ее, не уста.

Глаза ее спрашивают у него, ты кто? Почему спас меня?

Его глаза говорят, отныне пребудешь ты со мной, будешь служить тут и делать все, что велят тебе, и будешь среди этих женщин, и в этом твой покой, всяко лучше, чем на дорогах.

Ее глаза говорят, дом ли это Божий?

Его глаза говорят, да, это дом Божий. Он говорит моими глазами, и Он слышит все, что ты думаешь, а потому берегись.

Он тянется к ней и прикасается к ее горлу, говорит громко, можешь молвить, молви мне, дочерь.

Она чувствует в горле большое бурленье, намеревается заговорить, видит, как остальные подаются вперед, но ни слова не возникает.

Глаза ее говорят, я все время пытаюсь заговорить, но слова не выходят. Слова остаются сокрыты, и, может, это потому, что, если сказать одно, оно повлечет за собой другое, и как это объяснишь? Все то, что случилось? Есть в этом мире то, что нельзя объять словами. Я творила такое, о чем не могу говорить. Я…

Отец говорит вслух, ты в первой жизни своей осуждена была и низвергнута, а затем от первой жизни своей была спасена, когда воздела руку к Богу.

Он встает и распахивает объятия, и схлопывает их, словно накачивая воздух в свои мысли. Повертывается к остальным, те принимаются бормотать и кивать.

Он говорит, многое повидал я в своих странствиях. Исходил этот остров из края в край и шире, и бывал в Европе, и видал в голландских землях едоков тюльпанов, и видал едоков лягушек в землях французских, пусть и не был ни разу в Китае, бо ни к чему человеку ехать в Китай, чтоб повидать людей, едящих собак и кошек. Пропитание, никогда не бывало вопроса важней в такую пору, как эта. Что в тело привнести. Есть пропитание чистое, свежее, естественное, неоскверненное, а есть и другого рода, дрянь, какую потребляют глазами, устами, ушами. Пища нечистоты и неприличия, что на тело наводит порчу. Взгляните вокруг. Что привносят люди в тела свои? Взгляните на пастухов, что праздны, да на копщиков лопатами. Тех, кто камни сосут, их видно по всем дорогам. Они питаются грехом. Их дети едят грех. Их дети спят с открытыми ртами, и червь сатанинский забирается в глотки к ним и проскальзывает в самую глубь. Червь сатанинский питается их грехами и питает грехами их, так грех питает грех в круговороте зла. Такова настоящая природа мира.

Из-за червя тело алчет еще больше греха. Везде, куда ни глянь, пьянство, лень, развращенность. Пропащие кормят червя. Удивительно ли, что всяк ремесленник и работяга по всей стране без работы, бо они проиграли источники своего пропитанья, не имея истинного виденья Божия. Но Бог рек. Бог показал им истинное значение голода. Бог рек, эту землю постигнет кара, и стало так. И Бог сказал, мор последует за гладом, и стало так. Голодом вымаривает Бог червя с этой земли. И теперь внезапно страну захватила религия. Церкви наполнены грешниками, никогда двери церкви не видавшими. Грешниками, что ищут передышки от гнева Божия. Грешниками, взыскующими очищенья от греха своего. Где же были вы до сих пор? Мэри Коллан, кем была ты, как не избалованной дочкой богатого крестьянина? Все вы пришли в эту общину, ища покаяния. Но что обретет человек, если не истинно покаянен? Писано, что сотворится последняя бойня, что положит конец этому миру. Готовы ли будете вы и покаянны? Воинства Божьи низойдут с каждой горы в Ирландии. Пройдут маршем с Круах-Патрика и Эрригала, и Каррантуаля, с Нок-на-Пайште и Лугнакиллы. Свет Божий пройдет все насквозь, и не станет больше ни недостатка, ни нужды, ни боли, ни голода. Свет Божий воздвигнется на каждом поле в Ирландии, и воды телесные каждого мужчины, женщины и ребенка на этом острове будут чисты, словно добыты из родника.

И тут Отец повертывается и вперяется в нее. Эк каждое слово проникло ей в тело, и как оно содрогнулось. Бо у всего должна быть причина, думает она, и такова причина прозиманья, не иначе?

Глаза говорят, теперь понимаешь, как собираюсь я спасти тебя?

Она думает, чернота души твоей и свет этой комнаты. Принимается кивать.

Он говорит вслух, ты есть знак, какой Он обещал. Ты знак милости Его. Сила жизни, что возвращена тебе, есть сила Божия. Ты воскрешена. Теперь ты дочерь средь нас, знак Его чуда, знак Его благодати [60].

Она слышит, как произнесено ее имя, и торопеет, не в силах понять, откуда оно ему известно. Пытается протиснуться мимо безмолвия в горле, но не может. Эта власть, какую он имеет над ней, эта власть, что тянет ее к нему с его прощающими словами и обетованьем лучшей жизни, где больше нет боли и страдания, и, быть может, ты научишься жить с этими людьми.

Отец обмакивает кропило в чашу с водой и отрясает его над нею. Вода на постель, вода на руки ей, и на лицо, и на лоб, и она думает, вот что означает слезы Христовы.

Все в комнате произносят ее имя.

Благодать Его. Благодать Его. Благодать Его.

Взоры его не покидают комнаты. Она пытается зажмуриться, но глаза его все равно за нею наблюдают. Она, головокружась, выбирается из постели и глядит на свои босые ступни, пытается отдумать его глаза прочь. Эти ступни отмыла начисто Мэри Ишал, эти ступни огрубели, как у старой карги. Она смотрит на дверь, словно ожидая, что та откроется, слышит, как сквозь стены проникают в хоровой молитве их голоса, как будто поминки по умершему, думает она, голос его поверх и насквозь, и она подбирается к двери, и тут-то незрячая ее ступня с грохотом пинает судно к стене. Она замирает, как в западне, ждет, когда голоса внизу затихнут и поспешат к этой комнате, однако те продолжают, и только тогда настигает ее чувство, что он способен видеть ее вот такой, способен видеть, как она пытается отыскать дверь, способен прозревать ее ум и слышать каждую мысль, знает все, что она содеяла. Что он сейчас наблюдает, как она забирается обратно в постель.