Весна воды - Птицева Ольга

Тая дождалась, пока он закончит мысль, осторожно вынула себя из-под тяжести. Ушла к себе, накинула куртку поверх домашней футболки, схватила сумку и вышла из дома незамеченной – удовлетворенный беседой папа скрылся в кабинете. Тогда Тая первый раз вусмерть напилась с малоприятной компанией из заброшки через два квартала от квартиры, где они жили. Домой ее привели те же пацаны, что и разливали в пластиковые стаканчики бухло, купленное на деньги, которые Тая им выдала в качестве знакомства. Потом ее долго и мучительно рвало в туалете, а папа носился из ванной в кухню и не знал, что делать.

– Воды ты ей принеси и отстань, – не выдержала наконец Груня. – А лучше в кабинете закройся.

– Да как же? – спросил он так жалобно, что Таю снова начало рвать.

– Вот так. Никто не умирает.

Тая хотела оторваться от унитаза и поправить Груню. Сказать, мол, что не умирает, а умерла уже. Мама. И папа этому, оказывается, рад. Место освободилось для более подходящей кандидатуры. Злость была даже более жгучей, чем пьяная рвота. Но рот наполняли они вместе. Ничего не скажешь толком, а жаль.

– Иди давай, – сказала Груня, дождалась, пока папа послушается, и опустилась на кафель рядом с Таей. – Выпей воды и блюй еще, – посоветовала она. – Чем больше сейчас из желудка выйдет, тем меньше в кровь всосется.

Когда блевать стало нечем, Груня помогла Тае встать, накинула на трясущиеся плечи махровый халат и повела пить сладкий чай. Самый обычный из пакетика.

– Откуда? У нас только такой, – не поняла Тая, кивая на папины полки.

– Вожу с собой в сумке на случай похмелья, – улыбнулась Груня. – Ну и чего ты так? Или не хочешь говорить?

Тая склонилась над кружкой, в ней по горячей воде расходились чайные подтеки из пакетика. Груня сыпанула еще и сахара, и тот медленно таял на дне.

– Если тебе не хочется, чтобы я с вами жила, без проблем, сниму что-то неподалеку… – начала Груня. – Это, правда, может казаться странным. Твой папа. Я. Одна территория…

Тая качнула головой.

– Нет? – удивленно переспросила Груня. – А что тогда?

– Он сказал, что ты ему лучше подходишь, чем мама, – выдавила из пересохшего кислого рта Тая.

– Идиот, – прошипела Груня и вскочила со стула. – Какой же идиот…

Тая слабо потянулась к ней, схватила за локоть.

– А еще сказал, ты разделяешь, что он там делает сейчас на работе своей. А мама бы не стала. И вот поэтому.

Вдохнула поглубже и подняла лицо к Груне. Та смотрела в сторону папиного кабинета, сузив от злости глаза.

– Знаешь, это даже смешно, – медленно произнесла она. – Настолько не разбираться в людях. В их мотивациях. И все равно надеяться придумать что-то, что людей этих осчастливит и объединит.

– И что ты будешь делать? – спросила Тая, стискивая локоть Груни, чтобы та не оставила ее тут одну с крепким чаем и рвотой на футболке. – Уйдешь теперь, да?

Груня осторожно высвободилась, сжала Таины пальцы в своих и отпустила.

– Не стану я уходить, – наконец ответила она. – Я твоего папу люблю. И очень не хочу, чтобы он натворил тут таких дел, что никто уже не расхлебает.

– А он может? – недоверчиво спросила Тая.

– Он может, – выдохнула Груня, возвращаясь за стол. – Пей давай, если остынет, придется выливать.

Новая жизнь, а может, возвращенное подобие старой немного отвлекли папу от партийной активности – он стал проводить вечера дома, перечитывал Толстого, лежа на диване, пока Груня щелкала клавиатурой ноутбука – она как раз заканчивала оформлять свою языковую методу в схемы и тестовые разделы, используя успехи Таи как позитивный пример. Сама Тая в такие вечера делано морщилась, мол, щенячьи нежности подвезли, и закрывалась у себя. Слушала, как Курт Кобейн радуется новообретенным друзьям в своей голове. И увековечивает ту самую девчонку. Его надсадный голос человека, который больше не может вывозить, но все равно вывозит, наполнял Таю злостью. Злость эта была колючая и щекотная. От нее хотелось разнести что-нибудь хрупкое в клочья. Вместо этого Тая садилась и переводила песню: «я так счастлив, ведь я сегодня обрел друзей, они в моей голове, я так уродлив, но это нормально, ведь ты тоже такой» [1]. И успокаивалась.

В плохие вечера папа возвращался с собрания заряженный на броневик, как говорила про него Груня. Усы топорщились, пиджак был помятым, а галстук болтался на шее. Пахло от папы коньяком и сигаретами. Усталым телом стареющего мужчины, который провел день в закрытом помещении среди таких же мужчин, как он, и много возмущался.

– И я говорю ему, – чуть ли не с порога начинал горячиться папа, – Федя, я тебя знаю двадцать лет, чего ты передо мной-то хвост пушишь. А он ко мне по имени-отчеству, сука, вы, говорит, нарушаете уставной регламент. А мы регламент этот с ним на коленке писали в аэропорту, пока самолет из-за пурги не летел.

– Лысин твой мудак, – устало морщилась Груня. – А ты сначала в душ сходи, от тебя регламентом вашим несет, хоть топор вешай.

Папа отмахивался. Падал в кресло, закидывал ноги в полосатых носках на столик и продолжал вещать:

– Я ему говорю, Федор Евгенич, иди ты в жопу со своим регламентом. Иногда надо брать и делать. В свои руки брать, а не сопли тянуть, как он привык.

– Игорь, а ты уверен, что сейчас хорошее время для такой категоричности? – спрашивала Груня, нависая над ним. – Что людям это все нужно…

– Каким людям? – рассеянно уточнял папа.

– Что и следовало доказать, – отмахивалась Груня и шла разогревать еду, которую к ужину привозили из ресторана, но никто ее не ел, потому что Тая перебивалась фастфудом, а сама Груня не находила времени и желания ужинать в одиночку.

Тая в их перепалки не вступала. Ковырялась в руколе, разделяла вяленые томаты и рулетики креветок по разные стороны тарелки. У нее вот-вот должны были начаться каникулы. Последние зимние каникулы ее школьной жизни. Одноклассники мерялись дальностью перелетов, которые унесут их к теплым морям из морозной и грязной Москвы. Папа же соглашаться на поездку в лето не спешил.

– Хочешь, на Алтай махнем? – спрашивал он, утирая салфеткой усы. – Там сейчас мороз под сорок, горы аж трещат.

Тая закатывала глаза.

– Ну хорошо… А Байкал? Там и солнце, и лед прозрачный. Красота! На коньках можно будет…

– Я не умею на коньках, – напоминала Тая.

– А что ты вообще умеешь? – Папа начинал злиться. – На лыжах не хочешь учиться, на коньках не хочешь. На ватрушке и то отказалась!

Прошлой зимой они присоединились к корпоративному выезду на горнолыжный курорт. Партийцы прятались в теплых шале и пили горячее вино. Но самые активные все-таки вставали на лыжи и борды. Папа был среди тех, кто хвалил и призывал, но сам не участвовал. Тая огрызалась на него – если так здорово, то сам и катайся.

– Ну хоть на ватрушечке! – донимал ее папа, даже за руку тянул.

– Ватрушка – самый опасный вариант, между прочим, – заметила Груня. – Едет быстро, не поддается управлению, переворачивается на скорости. Шею сломать как нечего делать.

Папа фыркнул, мол, ханжа, но отстал.

– На этой твоей ватрушке, – вспомнила Тая, отодвигая от себя тарелку с салатом, – еще нос тогда сломала какая-то киса навороченная. Кажется, твоего Лысина как раз. Крику было, кошмар. Столько денег на пластику – и все зря.

Груня засмеялась и налила себе еще вина.

– Я бы тоже съездила к морю, – добавила она. – Просто неделю побыть в тепле. Зима бесконечная в этот раз.

Папа откинул вилку. Та с лязгом упала на пол.

– Не семья, а нацпредатели. Зима им не нравится. А вот! Такая нам Родина досталась, гордиться надо, а не к морю сбегать.

Груня закатила глаза:

– Господи, Игорь, я иногда думаю, что ты слишком заигрался в эту вашу национальную идею. И в бытовое пьянство. Иди спать уже.

Обычно Тая уходила раньше, чем их перепалка становилась скандалом, такое случалось все чаще. Возвращалась к себе в комнату. Там ждали наушники с шумоподавлением всего, кроме надсадного голоса Курта: «Rape me, rape me, my friend, rape me, do it, and do again» [2].