Четверо оставшихся в живых опрокинули стол и стулья, но василиск с легкостью смел жалкие баррикады. Где-то в углу плакала, глядя на него, Васька, и ее глаза сияли любовью и золотом.
– Я сейчас… потерпи немножко… – прохрипел Иван.
Мимо него пробегали уже не люди – трупы. В какой-то момент жало просвистело над головой, и путы, стянувшие руки и ноги, спали. Полуживой Иван поднялся на корточки, встал, побрел…
Багровая жижа на полу, обрывки конечностей и людской требухи. Вопли и перестрелка справа.
«Вася. Васенька…»
Иван почти добрался до нее, когда на пути возник обезумевший главарь, преследуемый василиском.
– С дороги!.. – провизжал он.
И спустил курок.
В боку взорвалась граната. Иван пошатнулся и упал. В голове зазвенело, ангар стал расплываться.
Иван не увидел, как василиск, издав яростный клич, догнал последнего врага и прыгнул на него, ломая хребет. Как, распоров спину главаря шпорами, вырвал этот хребет из тела и растерзал людскую погань в клочья.
Теплая лапка Васьки и слезы, катившиеся из ее новых, уже почти сплошь золотых глаз, – вот что на время вернуло Ивана к жизни.
– Папа… Папочка!
– Васятка… – прошептал Иван.
В рыданиях дочери слышалось шипение.
«Она все-таки его, – подумал Иван, когда вернулся василиск. – Нет… Не его. Наша».
Пахнущий кровью василиск подпер хозяина и помог ему добраться до выхода. Иван уже не обращал внимания на трупы. Тело обмякало все сильней, мир гас, и лишь ручонка Васьки с тремя оставшимися пальцами как-то удерживала его в сознании.
Василиск разметал завалы на пути, и они втроем вывалились на заросшую травой дорогу.
Иван понимал, что ни в какую больницу он не успеет. Поздно. Значит, осталось…
– Береги ее, – прошептал он василиску – и услышал близкие сирены.
– Пап… – вцепилась в него рыдающая Васька.
– Все будет хорошо, – пообещал он, целуя ее пальцы с птичьими коготками. – Еще увидимся… А теперь улетай.
Василиск посмотрел ему в глаза. Потом лизнул хозяйскую руку и подставил Ваське спину.
Лежа на траве, Иван смотрел, как они уносятся в вечернее небо. Петька да Васька. Умная, счастливая, здоровая и живая Васька, пускай и с золотыми глазами. Пускай она скоро станет совсем другой, но главное ведь, что живая?
«Да. Главное – живая», – губы Ивана тронула улыбка.
Они выкарабкаются. Придумают, как выжить.
Они не одни. Они вместе.
И все обязательно будет хо-ро-шо…
Елена Арифуллина. Джулька
Живуча она была как кошка.
Впервые я увидел ее в приемном покое – на каталке, под капельницей. И был уверен, что на этой же каталке она поедет в морг. Пульс едва ощущался на сонной артерии, под татуировкой скорпиона с грозно занесенным жалом. Бледная кожа, стремительно сереющий носогубный треугольник, струйка крови изо рта… Внутреннее кровотечение? Наверняка.
Маршрутка врезалась в груженую фуру. Водитель и трое пассажиров погибли на месте, остальных скорая успела довезти: под сиреной, по встречке, прорываясь на красный свет. «Смерти в машине» не случилось, а вот дальше будет сложнее.
И угораздило же меня поменяться дежурствами с Кириллом! Будто я не знаю, чем это грозит!
Дальше я работал на автомате. После пятнадцати лет в травме это включается само.
Когда ее подняли в операционную, я не сомневался, что это будет смерть на столе. Хрупкая девчонка, в чем душа держится. Огромная кровопотеря. Да, мы влили ей всего по максимуму. Сделали все, что смогли. Теперь дело за бригадой, а к нам уже вкатили следующего. Продержаться до утра, до пересмены…
Девчонка выжила. Через неделю ее перевели из реанимации к нам. Вскоре она уже плелась по коридору на балкон, курить. По стеночке, присаживаясь отдохнуть на кушетки – но сама, даже без ходунков.
Ее никто не навещал. В отделении ее откровенно жалели. Соседки по палате делились передачами, в столовой подсовывали лучшие куски, давали добавку.
В воскресенье я лепил пельмени. Три сотни, недельная норма – как раз два подноса из нержавейки. Я их подрезал в морге, у вечно похмельного Пал-Андреича. Отмыл, продезинфицировал, потом прокипятил для верности. Пока мы с Таней были женаты, пельмени покупались в «Дикси»: мы предпочитали тратить время на другие занятия. После развода я перешел на самообеспечение.
Замешать тесто на ледяной воде. Раскатать его до прозрачности. Добавить в фарш колотый лед. Посыпать блестящий противень мукой и заполнять его рядами крохотных пельмешков: баба Оля выдрессировала в свое время на совесть.
– Учись, Серега! Мужик должен все уметь, тогда его и девки любить будут!
Не нужны мне девки. Мне нужна Таня. А ей надоело жить с работой мужа вместо него самого.
Представляю, что бы она сказала про эти подносы. Мне вот все равно, что на них раньше лежали чьи-то мозги, желудки и прочие внутренние органы. А она… Нет, она бы не упала в обморок, но нашла бы такие слова, которые бьют сильнее кнута и помнятся годами.
Многие умудряются позвонить в самый неудобный момент, но с Виталиком в этом никто не сравнится. Руки у меня в фарше, очки в муке, а телефон заходится мелодией «Кукушки» – его любимой.
– Слушаю! Виталик, ёрш твою медь! Ты же знаешь: если не отвечаю сразу, потом перезвоню!
– Сегодня в пять, помнишь?
– Да помню, помню!
Нас называли «три мушкетера». Иногда – «эти трое из сто пятнадцатой». Элина Аркадьевна с кафедры нормальной анатомии говорила: «Три тополя на Плющихе». Романтичные натуры эти анатомы. Где та Плющиха? Какие еще тополя?
– Да ладно вам, пацаны. Не дубы – и хорошо, – резюмировал рассудительный Эдик.
– Тебе хорошо, ты с первого раза анатомию сдал! – огрызнулся Виталик.
– А тебе кто мешал сдать?
– У меня дежурства, сам знаешь!
– Тебя что, кто-то силком на скорую загнал?
– Да пошел ты!
– Это ты пойдешь, Виталя. Прямиком в деканат, за разрешением на пересдачу. – Эдик ловко увернулся от брошенной кроссовки.
– Пойду, ага. Сначала в деканат, а после, с дипломом – в БСМП. Уже с опытом и связями. Я же не просто так с цветомузыкой катаюсь. Меня в приемнике уже знают. А после практики и на седьмом этаже узнают. И запомнят, вот увидишь.
– Ну да, ты им будешь в кошмарах сниться!
Вторая кроссовка попала Эдику прямо в солнечное сплетение.
Это было так давно, что трудно представить. Виталик работает там, где и планировал: на седьмом этаже, в реанимации. Я – на пятом, в травме. Мудрый Эдик ушел во фтизиатрию. Раз в месяц мы собираемся в бане. Паримся, разговариваем за жизнь, пьем пиво. Пусть желающие язвят про «Иронию судьбы» и спрашивают, кто из нас Ширвиндт, а кто Мягков. Нам все равно. Баня – это незыблемое, вечное. Ведь должно же быть в жизни что-то вечное, правда?
– Эх, пацаны! Жить хорошо! – говорит Эдик, сдувая пену с кружки светлого.
– А хорошо жить еще лучше, – отвечаю я на автомате.
Виталик молчит. Он вообще сегодня на себя не похож: с отсутствующим взглядом и постоянно всплывающей счастливой улыбкой.
В ординаторской говорим о работе. А в бане? Тоже. О чем же еще?
– Вот кто этих баб поймет? – Эдик вкось раздирает пачку снэков. – Чем они думают?
– Гинекологов спроси, – огрызаюсь я.
– Не-е-е, тут не гинеколог, тут психиатр нужен. Ты знаешь, что в нашей работе хуже всего?
– Открытая форма? Атипичная локализация?
– Джульетты, черт бы их побрал!
– Это еще кто?
– Они как ждули, только еще хуже. Дуры малолетние. Залипают на туберкулезников, особенно почему-то на зэков бывших. Живут с ними, из дома сбегают. Иногда в отделение к ним пробираются. Заражаются, болеют, через пень-колоду лечатся. Себе жизнь ломают, родителям. А дружки с них тянут и тянут: передачи там, деньги…
– Любовь-морковь, и все дела.
