Проклятие Озерной Ведьмы - Джонс Стивен

– Они говорят, это, возможно, единичный случай.

– Возможно.

– Можешь мне не верить, но я сказал то же самое, – говорит Баннер. – И почему, по-твоему, на это ушло столько времени?

– И?

– Я уже сказал, они отправят кого-то.

– Серьезно?

– Серьезно. А ты это к чему?

– К тому, что копы, учителя, родители никогда не верят детям, которые говорят, что кто-то убивает их во сне.

– И в этом случае дети – мы?

Я пожимаю плечами, по правде говоря, я об этом не думала.

Но все же…

– Когда? – спрашиваю я.

Баннер бормочет что-то так, чтобы я не разобрала, я уж не говорю о том, что он трет нос тыльной стороной ладони, отводит глаза и вообще пытается стать незаметным.

– Не расслышала, – говорю я и подхожу поближе, чтобы лучше слышать, если он не оставит своего бормотания.

Баннер едва заметно пожимает плечами, говорит:

– Как только, как у них кто-нибудь освободится.

– А завтра праздник, – говорю я, мой тон – сама очевидность.

– Не для нас, – говорит Баннер.

Он имеет в виду запреты, введенные в Пруфроке в день Хеллоуина. Запрет не в буквальном смысле, а например, свечки в тыкве и украшения дворов, посещаемых привидениями, считаются дурновкусием в городе, где на улицах лилась кровь, где стены были в крови… и вообще повсюду и в изобилии. Есть какой-то старый, томимый жаждой крови вестерн такого типа, в нем весь город выкрашен в красное. Я помню, как бродила по одной из комнат в нашем доме в первый год после перехода в среднюю школу, я всюду видела красный цвет и хотела остановиться. Вот только если я останавливалась, то мне приходилось смотреть фильм вместе с моим отцом, а я обещала себе никогда не пересекать определенные линии.

– Значит, они приедут к нам, только когда съедят свои конфетки, – говорю я. – То есть раньше среды ждать их не следует, да и в среду тоже только в том случае, если звезды сложатся в нашу пользу. Так что на самом деле они хотят помочь нам в уборке, верно? Ты это включил в план работ, шериф? Поручить кому-то составление отчета?

Баннер снова смотрит на входную дверь.

– Никакой уборки не будет, – говорит он. – Я уже отменил… ну, ты сама знаешь.

– Фильм по дурной придумке Ланы, – дополняю я.

Да. Юбилейный показ, который должен был излечить нас всех, например, просмотр «Легенды Богги-Крик» был бы полезен для сообщества, все еще бурлящего после бойни на озере.

– Спасибо, – говорю я ему. – Дурной вкус я бы назвала плохим именем. Но… в среду?

– До среды меньше сорока восьми часов, – говорит Баннер. – А все уже расходятся. Что может случиться?

– Ты знаешь, что может случиться, – говорю я, хотя нужды в этом нет.

Мы оба смотрим на Тифф и Эди. Тифф поднесла ее к ксероксу и позволяет нажать на зеленую кнопочку, может быть, чтобы за шумом аппарата Эди не услышала, о чем я спорю с ее отцом.

– Значит, все решения опять на нас, – приходится в конце концов громко, чтобы он наверняка услышал, сказать мне.

– Нет, – говорит Баннер. – Все решения на мне, Джейд. Лета вышвырнет меня отсюда на воскресенье, если…

– С твоей женой я договорюсь.

– Но ты же уходишь, – возражает Баннер, кося глаза, будто и в самом деле пытается меня увидеть.

– Я уж молчу о том, что беру с собой мачете, – говорю я. – Просто… я могу помочь и отсюда, верно? Как Карл, не помню фамилии. Ты об этом уже спрашивал.

– Ну да, Карл Дюшам.

– И?

Баннер обходит высокий стол, проводя пальцами по столешнице, отполированной тысячью локтей.

– Если б знать, я мог бы уже привезти Большого Папочку, – говорит он.

– Большого кого?

– Лося моего отца, – говорит Баннер, пожав плечами.

– Рокки, – говорю я.

– Что? Нет – Большого Папочку. Так мой отец всегда…

– Ладно, это не имеет значения.

– Он плыл точно на пристань.

– Так почему не принес?

Баннер еще несколько секунд смотрит на Эди и Тифф. Словно пытается держаться за добро? Этот импульс я понимаю, можно не сомневаться. Рука Эди теперь лежит на сканере, Тифф закрывает ладонью ее пятилетние глаза, как это и следует делать, по крайней мере, когда тетя Джейд стоит тут рядом в комнате.

– Наверное, я… я не знал, – говорит Баннер. – Я боялся, что если стану форсировать дело, то, может… ты скажешь, что это глупо.

– Это ты так говоришь.

– Глядя, как он сидит в воде, можно было подумать… что у него сейчас есть тело?

– Тело?

– А я не знал, какое у него могло быть тело.

– Это голова мертвого лося, – говорю я ему, подходя к высокому столу, чтобы мой голос не достигал ксерокса. – Это пенопласт или что-то внутри, верно?

– Я всегда его побаивался, когда был маленький, – говорит Баннер.

– Это не имеет значения, – говорю я. – Отец Сейди?

– Карл Дюшам, – вставляет Баннер. – Пруфрокец во втором поколении. Кажется, он учился в одном классе с твоей матушкой, нет?

– Не могу ее об этом спросить, но спасибо, что напомнил.

– Я спрашивал мою мать, – говорит Баннер. – Ничего примечательного. Просто хороший парень. В чужие дела не лез. Ничего плохого за ним не числится, никаких трупов в его кильватере.

– Он, вероятно, сделал что-то, – говорю я ему. – Он был единственный, кто получил… – я продолжаю, исправляясь на лету, потому что у маленькой кружки большое ушко, – который перенес то, что перенес. Именно он, а не кто-то другой.

Баннер пожимает плечами так, как он пожимал, когда вы вызывали его к доске, мистер Холмс. Это такое пожатие плечами, которое означало, что он знает: не имеет никакого значения, каким будет его ответ на этот голосовой вопрос на засыпку – правильным или совершенно невпопад, ничто не может помешать ему принять участие в его большой игре в пятницу.

Просто ставки сейчас значительно важнее, чем футбол.

– Может быть, стекло было опущено только у него? – предпринимает попытку Баннер, провожая взглядом Тифф и Эди, которые, держась за руки удаляются от нас по коридору – то ли в его кабинет, то ли в женский туалет.

Спасибо, Тифф.

– Только у него, да? – спрашиваю я.

– Многие свидетели разъехались, показаний не давали, – признает Баннер. – Но теперь твоя очередь. Ты что-то видела. Перед тем как испугаться.

Как раз перед тем, как я чуть из кожи не выскочила, когда мизинец моей левой руки прикоснулся к ветке изгороди, к которой я прижалась спиной, и я подумала, что Майкл собирается затащить меня во тьму.

– Может быть, какой-то малыш со здоровым инстинктом выживания, – говорю я. Но Баннер слишком хорошо знает меня, он на меня уставился, ждет продолжения. Истины. Я выпячиваю губы, разворачиваюсь, провожу пальцами по волосам. – Это была не она, – говорю я наконец. Опять.

– Потому что ты не хочешь, чтобы это была она?

– Ты считаешь, мне нужна твоя чушь, шериф?

– Нет, у тебя своей хватает.

– Включая и моего собеседника.

– Просто ты не хочешь это говорить.

– Что говорить?

– Что это Стейси Грейвс.

– Потому что это не Стейси, – говорю я и оглядываюсь, чтобы быть уверенной в том, что в комнате нет никого, кроме нас. – Я уже сказала твоей жене – Иезекииль взял ее с собой.

– Ее утащил под воду мертвый проповедник, лежащий на дне озера? – проясняет Баннер, чтобы я могла услышать себя.

– Я видела его руку, – мямлю я в ответ.

– Я не сомневаюсь, что ты что-то видела.

– Значит, ты веришь, что маленькая умершая девочка может ходить по воде, но никак не можешь принять, что Иезекииль может все еще находиться там на дне и петь со своим злобным хором?

– Они не были злобными, с чего ты взяла? – говорит Баннер. – Обычные… христиане, верно?

– Для индейцев «зло» и «христианин» взаимозаменяемы, – отвечаю я ему, бросая вызов: только посмей поспорить.

– Ах да, – говорит Баннер. – Лета сказала, что ты в тюрьме обратилась в другую религию.

– Это она так сказала – «обратилась»?

Баннер сдает назад, поднимает руки и говорит: