Жатва. Том 1 (СИ) - Мичурин Артем

— Не в то горло попало? — поинтересовался я из вежливости. — Брось. Ну же, брось, а то отрежу.

Кинжал покинул дрожащую руку и воткнулся в землю.

— Умничка. А теперь ляг на спину. Ложись, и останешься жив, обещаю.

Кавалерист, продолжая весьма немелодично хрипеть, опустился на колени, а затем осторожно лёг на спину.

— Дьявол! Ты лучший мой пленник! Серьёзно, мне ни с кем ещё не удавалось так быстро находить общий язык. Кстати, о языке... Волдо! Иди сюда, нужна твоя лингвистическая помощь.

Пацан боязливо вылез из-за камня и, озираясь, посеменил к нашей тёплой компании.

— Больше никого? — огляделся он на триста шестьдесят градусов. — Почему этого не убили?

— Хочу отправить послание.

— Что за послание?

Я вынул меч, а стилет передал Волдо:

— «Сосите хуй». Можешь написать? Я в вашей грамматике не силён.

— И кому это послание?

— Тем, кто рассчитывает нас поймать или уничтожить.

— Думаете, стоит писать именно в таком стиле? — состроил Волдо брезгливую рожу, явно не разделяя моих литературных вкусов. — Может, чуть менее вызывающе?

— Например?

— Ну, скажем, «Больше никого не посылайте, а то им несдобровать».

— Слишком длинно.

— Тогда... «Больше никого не посылайте», точка.

— Всё равно длинно. Сократим до «Больше никого».

— Больше никого... — повторил Волдо задумчиво. — Довольно ёмко и многозначительно.

— Мне тоже нравится.

— А где писать?

— Тут, — указал я остриём клинка на кавалерийский лоб.

— Это шутка? — нервно ощерился пацан.

Кавалерист тоже не понял, где смеяться, и заворочался, из-за чего пришлось приставить клинок меча к его и без того потрёпанному горлу.

— А разве кому-то смешно? Вроде нет. Обычно, когда я шучу, все за животики держатся и в штаны мочатся. Давай-ка не будем отвлекаться на глупости и напишем уже нашу дипломатическую ноту, — снова кивнул я на всё ещё чистый «лист».

— Не надо, — просипел кавалерист, пристально глядя Волдо в глаза.

— Пацан, хочу напомнить, что этот милый человек приехал схватить или убить тебя. И, поверь, он не стал бы церемониться с твоим конопатым личиком.

— Нам заплатили, — снова засвистел дыркой в горле кавалерист. — Это просто работа.

— Работа, — пожал я плечами. — Понимаешь? Ты для него кусок мяса. Так почему он для тебя должен быть чем-то большим?

— Нет-нет, — не унимался «лист». — Я другое хотел...

— Всё просто, пацан, — пришлось мне перебить не в меру косноязычного кавалериста, — каждый делает свою работу. Они пытаются поиметь, нас, мы — их. Я и Красавчик свою часть выполнили. Дело за тобой. Ты ведь не хочешь прослыть иждивенцем на моей шее? Нет? А раз так, делай — чёрт подери — свою работу.

Волдо сглотнул, сел на корточки рядом с головой кавалериста и, убрав налипшие на лоб волосы, поднял свой письменный инструмент.

О, вопли человека с проколотым горлом — это нечто. Чем-то похоже на лязг болгарки по бетону. Чарующе.

Бедняга Волдо едва не плакал, но старательно выводил букву за буквой. Признаться, наблюдая за процессом, я пожалел, что сократил текст. Но размер шрифта менять было поздно. К началу «никого» подтянулся отведший душу на бедных лошадках Красавчик и присоединился к медитативному созерцанию этого удивительного действа мясной каллиграфии.

— Всё, — выдохнул Волдо, словно после стакана самогона. — Закончил.

— Молодец. Пойди поблюй.

Пацан не преминул воспользоваться советом и опустошил желудок, сделав три неуверенных шага в сторону от «парты».

— А здорово получилось, правда? — обратился я к Красавчику за экспертным заключением.

Тот подошёл к мелко дрожащему кавалеристу и, неспешно облизав окровавленный лоб, одобрительно рыкнул.

— У меня для тебя отличные новости, — убрал я клинок от шеи носителя современного искусства, — переделывать не придётся. Рад? Вижу, что рад. Давай, поднимайся. Вооот, молодец. Идти сможешь? Славно. О, чуть не забыл, — вырвал я болт из своей ноги и вставил в ляжку кавалериста. — На добрую память. Пиздуй с Богом.

Расписной немного подёргался и захромал в сторону временной дислокации.

— Душу? — поинтересовался Волдо, глядя на бьющий из моего бедра алый родник и утирая остатки рвотных масс с подбородка.

— Да, только выбери поскромнее.

— Не похоже на вас, — полез он в кошель.

— Просто, не хочу переводить на себя наш капитал. И пожрать чего-нибудь найди.

— Что с вами? — протянул пацан мне самую крохотную и невзрачную душонку из имеющихся. — Я же вижу. Вы пользуетесь магией, но душ не касаетесь. Даже после отравления не притронулись. Не надо считать меня идиотом. Это проклятие, оно связано с поглощением, верно? Они вас меняют? После посещения Брокка вы стали говорить чуть иначе — вставляете эту христианскую ересь между делом. А уж в тот день и вовсе чуть с ума ею не свели. Это ведь не ваши мысли, они пришли вместе с поглощённой душой?

— А ты сообразительный, я не ошибся.

— Все души так действуют, даже очищенные?

— Так сказал Брокк, — пожал я плечами. — Сейчас проверим.

Я сжал душу в кулак, и материя, обратившись чистой энергией, потекла по моему телу. Рана на ноге принялась дико зудеть, затягиваясь. Но никаких проявлений остатков чужой личности заметно не было.

— Ну что? — протянул мне Волдо ломоть сыра и хлеб.

— М-м... — проглотил я едва пережёванный кусок. — Вроде, ничего. Кажется, я знаю рецепт отличного яблочного пирога и умею свежевать кроликов.

Волдо облегчённо усмехнулся:

— Надеюсь, вы мне не прожужжите все уши тем, сколько яиц нужно на фунт муки, или вроде того.

— Надо обшмонать этих додиков, — обвёл я поле брани командирской дланью и куснул ещё сыра. — Бери души и мелкие ценности. Нам надо двигаться налегке.

— Коронки рвать не будем?

— Времени нет. Давай-давай, пошевеливайся!

Пока я уминал остатки сыра, Волдо милосердно добил двух искалеченных коней и теперь рылся в седельных сумках.

— Кол! — замахал он руками. — Кажется, тут что-то интересное, но мне нужна помощь!

Подойдя, я обнаружил, что из-под одной из лошадиных туш торчит двуручная, или даже скорее полуторная рукоять, наполовину обмотанная кожей, ближе к гарде. Кое-как приподняв тушу, нам удалось выудить пристёгнутые к седлу ножны с — мать его! — фламбергом. Волнистый клинок длиной немногим больше метра, почти чёрный, был испещрён оспинами коррозии, но всё же выглядел крепким и ухоженным. Стальные волны, блестящие свежей заточкой и маслом, одним своим видом внушали мысли о жесточайшей резне с летящими в разные стороны головами и конечностями. Славные мысли... Я поднял меч и припал лбом к его холодному крестообразному эфесу:

— Милостью Божьей, и во славу его.

Глава 24

Дьявольски хотелось испытать фламберг. Хоть на трупе, хоть на лошадином. Но в то же время что-то внутри противилось этому желанию, будто говоря: «Ни-ни-ни, нельзя. Это тебе что, кухарь какой, дохлятину нарезать? Побойся Бога. Только живое, только одушевлённое. Руби, кромсай, залей мир кровью, но отправь их на Страшный Суд!». И это что-то начинало всерьёз меня беспокоить. Не потому, что требовало подношений своему божеству, а потому, что подменяло мои цели своими. Подменяло удивительно легко. Чёртов фанатик не только крепко засел в моей голове, но и устроился там с большим комфортом. Никогда бы прежде не подумал, что религиозный фанатизм так гладко ложится на простое и понятное желание убивать людей. Мизантропия и упоротость по вере буквально созданы друг для друга. И, что хуже всего, я не мог назвать Герберта Кейна зомбированным мракобесом. О нет, этот стервец был чертовски хорошо образован для своего времени и места, к тому же весьма неглуп. И у него были принципы. Да, он брал плату за локальный геноцид по указке церкви, но нередко занимался этим и безвозмездно, по велению сердца, если можно так сказать о человеке без сердца в привычном метафорическом понимании. Герберт «Четвертователь» Кейн убивал мужчин, женщин, детей и стариков не ради удовольствия. Но получал ли он удовольствие от убийств? О да. И я, признаться, даже не знаю, с чем его сравнить. Упоение кровью, свистом клинка и треском костей вкупе с религиозным экстазом — чертовски забористый коктейль. Можно сколь угодно пестовать в себе атеиста, но отказаться от хорошего псалма посреди кровавой бойни — прожить день впустую. У мужика был стиль, была харизма. Жуткая, цепенящая, она касалась людей, как ледяная сталь касается открытой раны на лютом морозе. Его глубокий голос, читающий нараспев Слово Божие, гипнотизировал. Его неизменно осуждающий взгляд приковывал к месту не хуже римских гвоздей. Даже его прикид выделялся и был узнаваем. Кейн недолюбливал латы, но и разные фуфайки считал ниже своего достоинства. Он носил чёрный доспех из многослойной кожи, достаточно плотный, но не сковывающий движений. Поверх него торс защищала лёгкая кираса с богатой гравировкой, на библейские темы, разумеется. Достоинство прикрывала армированная металлическими пластинами и кольчугой кожаная юбка, а левое плечо с предплечьем — полноценный латный рукав из перчатки, наруча, налокотника и наплеча с высокой вертикальной защитой шеи. Хоть Кейн и был амбидекстром — прямо как я — он предпочитал классическую стойку, при этом совсем не уважал щиты. По его мнению, и доспех-то являлся признаком малодушия, но хотя бы защищал от случайных успехов козней Дьявола. А щит — это уже слишком, это прямое неуважение к Господу, к его мудрости и силе. За щитом прячутся те, кому недостаёт веры — так говорил Кейн. И — справедливости ради — в бою Господь его не подводил. А вот на эшафоте спасовал, увы.