Жатва. Том 1 (СИ) - Мичурин Артем

— Пожалуйста, скажите, что это шутка. Вы смеётесь надо мной, да?

— Я сейчас не в том настроении.

— Пресвятая Амиранта, только не это. Как низко вы готовы пасть и утянуть меня следом? Детоубийство! А что дальше? Будете... Не знаю... Да у меня даже идей хуже нет!

— Чего ты разошёлся? Это всего лишь ребёнок, обычный, человеческий. Их как грязи кругом. Думаю, если украсть одного в какой-нибудь деревне, родители только порадуются — голодным ртом меньше. Эти мелкие говнюки постоянно дохнут — то хворь какую подцепят, то в пруду утонут, то волки сожрут. Хватит делать трагедию на пустом месте.

— Вы сами-то себя слышите?!

— Не глухой.

— Мы говорим о детях! О де-тях! — проартикулировал Волдо для пущей убедительности.

— Ну ладно, моралист сраный, давай, расскажи мне, чем же таким дети лучше остальных. Вот если без этих тупых шаблонов про цветы жизни и прочее. Режь правду-матку, устыди меня, раскатай аргументами. Ну?

Волдо собрался духом и, как картёжник за игральным столом выложил своего козыря:

— Они невинны!

— Ты либо дурак, либо лицемер. Очень надеюсь на последнее. Дети — чудовища. Это чистое незамутнённое зло, первобытное, не обузданное моралью и законами. Я сам был таким.

— Вы и сейчас такой.

— Не перебивай! Хер знает, может, ты мало общался со сверстниками в детстве. Может, твоим единственным примером ребёнка был малохольный Грег, царствие ему небесное. Но ты нихуя не разбираешься в настоящих детях! Эти уёбки зарежут тебя лишь из любопытства, и их не будет мучать совесть. У них нет тормозов, нет авторитетов, нет принципов. Есть только желание удовлетворить сиюминутные потребности. И вообще похую, что за этим последует. Пиздюкам даже понятие смерти неведомо. Любой, самый отмороженный маньяк, конченый параноидальный шизофреник адекватнее ребёнка. Он хотя бы осторожен. Он осознаёт последствия, отдаёт себе отчёт о содеянном. Ребёнок просто делает, вообще не рефлексируя. Это натуральная биомашина Сатаны. Животные не убивают из интереса. Дети — легко. Боль ближнего, страдания, ответственность, грех — абсолютно поебать. Знаешь, почему я не убиваю их пачками? Потому что в этом нет азарта. Несмотря на свою безбашенность, дети слабы, глупы и беззащитны. Они во всём хуже взрослых особей, и поэтому их трофейная ценность крайне низка.

— Я не верю своим ушам.

— Это потому, что ты долбоёб, Волдо Кёлер. Умный, но долбоёб. Так бывает. И с чего ты вообще взял, что этот конкретный ребёнок должен умереть? Арабель ничего такого не говорила.

— Напрямую не говорила, возможно. А вы и не допытывались. Зачем? Ведь проще не иметь чётких ответов на подобные вопросы, — Волдо принял надменную позу и попытался спародировать мой голос и манеру речи: — Украду ребёнка, отдам его чокнутой ведьме для экспериментов над душой. Что может пойти не так? Где тут хоть намёк на смерть?

— Браво-браво.

— И вы ещё меня при этом называете лицемером!

— Просто напомню, что речь, вообще-то, идёт о моей жизни. А моя жизнь — залог твоего дальнейшего существования. Можешь сколько угодно упражняться в схоластике, но практика наглядно продемонстрировала, что твоя склонность к самопожертвованию ради собственных идеалов стремится к нулю.

— О, вы опять пустили в ход Грега! Теперь это ваш аргумент на все случаи жизни, да? Вы хоть понимаете, насколько это низко — заставить меня поверить в исходящую от него угрозу, принудить к убийству, и попрекать этим при каждом удобном случае?!

— Ах, — всплеснул я руками, — только посмотрите, Святой Волдо совращён нечестивым змием! А отчима укокошить тоже я тебя подговорил? Или всё было с точностью до наоборот? А помогать мне с резнёй в деревушке тебя что заставило? Принципы, идеалы? Чем твои добрые соседи провинились?

— Вы... — прорычал Волдо, задыхаясь от ненависти.

— Что, не хочется принимать правду о себе? Ведь проще не иметь чётких ответов на подобные вопросы. А у меня, кстати, есть ещё один. Ты мамку свою уконтрапупил точно из жалости, а не потому, что дерьмо за ней убирать заебало?

Рыжий моралист фыркнул так, что аж слюни мне в рожу полетели, дёрнул поводья, пришпорил лошадь и, презрев риск свернуть себе шею, галопом умчался в темноту.

— Эй! Ты куда?! А ну вернись! Вернись, идиот, ты не выживешь без меня! Волдо!!!

Глядящий вслед уязвлённому моралисту, довольно быстро потерявшемуся в складках местности, Красавчик обернулся и спросил:

— Догнать?

— Нет, — помотал я головой без особой уверенности. — Чёрт с ним, пусть валит. От него всё равно один геморрой. Дьявол... — дошло вдруг до меня, что почти весь наш душевный бюджет ускакал вместе с Волдо. — Дьявол!!! Да! Останови его! Только не искалечь!

Последнее я прокричал уже вслед припустившему со всех ног Красавчику, и не поручился бы, что он меня расслышал. А если и расслышал, вполне мог прикинуться туговатым на ухо и дать выход своей ревности. Он так уже делал. Однажды в Арзамасе, крепко перебрав, я сглупил и приволок в свою берлогу кабацкую шалаву. Мы славно покувыркались и уснули. А утром я проснулся от запаха, и ещё от того, что подо мной было мокро. И нет, я не напрудонил под себя. Ревнивый ублюдок перекусил спящей потаскушке шею, из-за чего половина кровати была залита кровью, оттащил тело в угол и объел чуть не до костей. Едва прикрытый мясом скелет сидел там в красной луже, положив ногу на ногу и глядя на меня круглыми глазами с обглоданного лица. Уверен, сраный некрохудожник работал над своим шедевром всю ночь, чтобы впечатлить меня. И сейчас я опасался, что Красавчик вернётся, неся в зубах фрагмент Волдо. Но через некоторое время, двигаясь вслед за погоней, я обнаружил незадачливого преследователя, вразвалочку ковыляющего в обратном направлении. На мой невысказанный вопрос он лишь буркнул: «Ушёл». После чего сел и демонстративно принялся вылизывать яйца. Крови на морде не было, как и разорванных трупов поблизости.

— Ушёл, значит? Не догнал, стало быть?

— Не догнал, — на секунду оторвался Красавчик от своих важных дел.

— Нда... Резвая, видать, у него кобыла. На такой бы призы в скачках брать, точно?

— Угу.

— Да и жокей под стать. Настоящий чемпион. Ты меня за идиота блядь держишь?!!!

Должно быть, моя реакция оказалась через чур экспрессивной. Во всяком случае, прежде я ни разу не видел Красавчика настолько испуганным. Стокилограммовый сгусток мускулов и злобы сжался, будто нашкодивший щенок. Задранная нога обмякла и затряслась, а запрятанные в складках шкуры наглые глазёнки непостижимым образом округлились. Я всерьёз забеспокоился, что он обоссыться — такого позора забыть не выйдет. Но — хвала Господу — до этого не дошло.

— Ладно, что сделано — то сделано, — попытался я немного сгладить ситуацию. — Нужно найти его. Так, что по карте... Этот мудак ускакал туда. Северо-восток, вроде. Ближайшее поселение... Значок мелкий, деревня или форт. Он слишком ссыклив, чтобы ночью шароёбиться по лесам. Сейчас обидки улягутся, и сразу захочется к мамке под юбку. Если поторопимся — к утру возьмём тёпленьким. Этот сучёнок ещё на груди у меня рыдать будет горючими слезами, — убрал я карту и пришпорил лошадь.

До той самой деревни мы добрались уже к утру, когда небо над лесом зарделось от восходящего Рутезона. Деревенька была домов на сорок, не больше, без заборов и вышек, без патрулей, даже в стогах за околицей никто не ебался. Я оставил Красавчика бдить снаружи и никем не замеченный вошёл в это сонное царство. Несмотря на скромный размер сельской идиллии, здесь имелся постоялый двор — прямо у дороги. И — о чудо — взоры местных селюков услаждала размещённая на его стене картинная галерея в количестве двух великолепно исполненных портретов. Чтобы приобщиться к высокому искусству нужно было проследовать мимо входа, чуть дальше в сторону центра, как я и сделал. Но, проникнувшись, не смог побороть желание лично засвидетельствовать свою признательность здешнему галеристу. Входная дверь оказалась заперта, что вынудило меня постучать, рискуя нарушить покой достойного человека, и чрез некоторое время мне это, наконец-то, удалось. Скрипя половицами и бубня что-то бранное в мой адрес, человек подошёл к двери и отворил смотровое оконце.