Восстанавливая реальность - Вереш Аттила

Я проснулся как раз в тот момент, когда на телефоне высветилось оповещение о новом имейле. Меланхолия сна давила на грудь, пока я читал сообщение. Некая Валерия Хеди написала с личной почты; только прочитав сообщение, я понял, что Валерия, вероятно, и есть ассистентка или секретарша доктора Войт-Келемена, она писала по поводу моего перевода и просила о встрече. Я оживился и сел в постели. Возможно, теперь чувство справедливости за права интеллигенции восторжествует, и знания вырвутся на свободу из тесной клетки, в которую их заперли университетские умы.

На следующий день мы встретились в переполненном кафе неподалеку от улицы Ваш. Выпили нещадно крепкий двойной эспрессо, и она попросила меня угостить ее сэндвичем. В лучах дневного света Валерия, вышедшая из неоновой темноты подвального помещения университета, выглядела еще печальнее. На ней была дешевая потертая одежда, местами с дырами. На ногах – изношенные балетки, которые так нравятся филологическим девам. Она собрала свои бесцветные волосы в пучок, но пряди все равно выбивались из-под резинки. Кожа у нее была очень тонкой, казалось, даже ветер оставлял на ней следы. На губах виднелась запекшаяся кровь, потому что у нее была нервная привычка кусать губы. На запястье – старые советские часы «Победа» на красном кожаном ремешке. Наверняка здесь крылась какая-то история, но мне было неинтересно, не захотелось спрашивать.

Половина сэндвича была уже съедена, когда мы перешли к сути разговора. Я надеялся, что она безвозмездно сравнит два текста, и кофе с сэндвичем для этого будет достаточно, ведь я думал, что ассистент преподавателя – это то же самое, что доцент или профессор, только помоложе, и ассистент, подобно иссохшим телам в римских склепах, просто ждет своей очереди, чтобы занять место в длинной, неподвижной процессии университетских лекторов. Однако, пока она жевала сэндвич, стало ясно, что молодая интеллигенция не отличается от старой и постоянно жалуется на деньги. И Валерия тоже: зарплаты ассистента ни на что не хватает, она живет с подругой в полуподвальной студии в Пеште; а доцент и университетская карьера требуют от нее так много, что времени на подработку не остается. Трогательная история, но я подумал то же, что обычно думают о писателях: не нравится – найди нормальную работу!

Она говорила о деньгах, и я видел ее отчаяние. Эти признаки были мне хорошо известны. На некоторых словах ее губы начинали дрожать, например, после слова «полуподвальный» или перед словом «подработка». Когда ее начинали захлестывать сильные эмоции, напряжение переходило на мышцы шеи, например, когда она говорила про все то, что было сделано для доцента, или о неоплаченных из-за университета счетах. Доев сэндвич, она сделала себе самокрутку и стала искать зажигалку, параллельно рассказывая о том, что доцент – единственный человек в Венгрии, который занимается ратунским языком. Однако, поскольку речь идет о чрезвычайно маргинальной этнической группе, их язык рассматривается лингвистами-исследователями скорее как набор языковых заметок, поэтому молодым и полным энтузиазма исследователям было бы очень тесно в этой сфере. Валерия тоже не проявляла энтузиазма, она скорее была настойчивой, именно тогда она дала мне понять, что не понимает ратунский язык, однако знакома с основами, а за счет своей позиции в университете может получить доступ к записям доктора Андраша Войт-Келемена. А при наличии записей не видит проблем в том, чтобы сопоставить переведенный текст хотя бы в общих чертах.

Естественно, это все не бесплатно. Кроме того, нужна предоплата, потому что у нее не оплачена аренда за прошлый месяц, и деньги ей сейчас очень нужны.

На слове «очень» у нее задрожали губы, а на слове «деньги» напряглась шея.

Естественно, я категорично заявил, что у меня нет денег, и пожалел, что именно сегодня надел дорогие часы. Тогда у Валерии проявились все нервные тики разом, и даже брови задрожали. Она сказала, что в таком случае я никогда не узнаю, что написано в переводе, потому что она не поможет мне, если я не помогу ей.

Возможно, это был последний шанс бросить поиски. Да я и хотел бросить: ведь я мог ничего не получить из этой сделки, скорее даже потерять, потому что, во-первых, это деньги, во-вторых, могла бы пострадать моя самооценка, если бы выяснилось, что рассказ даже и не пытались перевести. Я извинился перед Валерией и вышел в туалет, чтобы выиграть время. Честно говоря, ненавижу такие кофейни, у них обычно неудобная мебель и крошечный общий туалет. Здесь тоже, я еле втиснулся в узкую комнатку, мне пришлось поворачиваться в помещении с наперсток, чтобы закрыть за собой невероятно тяжелую дубовую раздвижную дверь, замок которой никак не хотел закрываться, а потом снова разворачиваться, чтобы занять нужную позу. К тому времени, когда я смог начать делать то, ради чего пришел сюда, с меня уже сошло семь потов, и я проклинал каждого хипстера, который из любой норы готов сделать кафе, чтобы получать прибыль. Я думал о том, как бы мне выйти из положения так, чтобы Валерия почувствовала, что, выполнив для меня работу, она сделает одолжение самой себе, поэтому особо не прислушивался к музыке, доносившейся из динамиков. В таких кафе она все равно не заслуживает внимания. Пока мыл руки, я начал непроизвольно напевать мелодию из динамиков, и только когда закрыл кран, понял, что это играет песня «Из праха».

Ну и конечно, как бы чертовски трудно ни было закрыть дверь, открыть ее оказалось в десятки раз труднее. Пока я пытался нащупать неподдающийся, заклинивший замок, у меня сломался ноготь, затем я долго дергал и толкал дверь, а когда вышел, в кофейне уже играл Майлз Дэвис. Песня So What.

Я был страшно раздражен, но при этом, выйдя из туалета и стоя в лучах солнечного света, проникающего сквозь окна крошечной кофейни, начал сомневаться, действительно ли слышал хит группы Partytime, пока был заперт в хипстерском туалете, или мне просто показалось. Совсем не факт, что я вообще слышал музыку, поскольку раздвижная дверь из толстого норвежского дуба – которая, очевидно, была тяжелее и дороже, чем вся остальная мебель и оборудование в кофейне вместе взятые – наверняка прекрасно изолировала звуки, а гигантская кофемашина нагревалась так, что каждый эспрессо готовился с таким свистом, как будто «порш» разгоняется с нуля до сотни. Может быть, да даже точно, я слышал песню не группы Partytime. Я не мог объяснить себе, почему мысленно называю это песней, если «Из праха» – это не песня, а повествовательный прием, часть рассказа, вымышленное произведение, у которого нет ни мелодии, ни текста, его никто не писал и не слышал, у него нет ни физических, ни цифровых копий.

И все же я тихонько напевал себе припев. Подошел к стойке и, находясь на грани нервного срыва, попросил человека за ней, которого, как мне показалось по его татуировкам, следовало бы называть бариста, включить предыдущую песню. Бариста посмотрел на меня как на идиота; я не стал его за это упрекать: обслуживающий персонал в Пеште реагирует на все именно с таким выражением лица.

Он ответил, что не может включить предыдущую песню, собственно потому, что это интернет-радио, и оно играет само по себе. Если бы от него что-то зависело, сказал он, то в таких местах ставили бы только кассеты. В другой раз я бы отшутился, но сейчас мне правда не хватало аналоговых технологий, чтобы доказать, что песни «Из праха» не существует.

Я спросил у бариста, помнит ли он, что играло до этого, но он покачал головой. Он выходил покурить, вместе с Валерией.

Ах да, точно.

Я вернулся к Валерии, которая сидела в телефоне, и сказал ей, что готов заплатить двести евро за перевод или по крайней мере за тезисное сравнение венгерской и ратунской версий. Лицо Валерии залилось краской, я подумал, от гнева, но оказалось, от радости. Двести евро были для нее большими деньгами, а я даже немного обрадовался, что избавлюсь от грязных купюр. Я подумал, что зуб тоже отдам ей, но испугался, что Валерия неправильно меня поймет.

Мы договорились, что она начнет работу как можно скорее, чтобы я быстрее с ней расплатился. Я вручил ей свой авторский экземпляр и двадцать тысяч форинтов, а затем пошел домой, мне хотелось чего-нибудь написать. Недавно я закончил роман, но терпеть не мог эту рукопись, как будто она была виновата в том, что я плохо пишу, поэтому сейчас решил взяться за рассказ. Мне хотелось попасть в сегмент художественной литературы, так как этот рынок крупнее, а читатели более толковые, но я понятия не имел, с чего начать. Я мог бы написать что-нибудь о разнице поколений: никакого действия, в каждой главе только чуткое созерцание явлений вокруг. Или я мог бы пойти на зверя покрупнее – остросоциальную литературу. Допустим, написать от лица бездомного цыгана историю о том, как паршиво жить на улице, но написать это выдуманным мной, ломаным, слегка расистским языком с долей безнадеги и пренебрежения. Он должен говорить так, как, по мнению жителей Пешта, разговаривают бездомные цыгане. А в конце нужно какое-нибудь примитивное, детское явление Иисуса или умершего родственника, вот и все, готово, элита Буды может смело покупать и проживать все эти страдания. Проблема заключалась в том, что без помощи критиков любой нормальный читатель меня раскусит, и книга отправится прямиком в «Книжный двор» [4], где будет валяться на полке «все по 300». А с какой стати критикам мне помогать?