Дочь мольфара - Толич Игорь

Он бросился вдогонку, сию же секунду позабыв и о Каталине, оставшейся у мясной лавки с глазами, полными слёз, и о том, что должен был купить домой сала, как велела мать, и том, что голова Шандор оторвёт его собственную голову, когда сельчане доложат о произошедшем на базаре.

Он бежал и бежал. Бежал, расталкивая гудящих боровчан. Бежал с единственной мыслью, что любимая его наконец здесь, рядом. Ещё чуть-чуть – и Янко вновь сможет увидеть её глаза. Он знал, что миг этот однажды настанет, и вот настал. Надо только успеть нагнать её до водопада. Или хоть когда-нибудь.

Агнешка свернула на окольную дорогу, кинулась прямиком в лес.

Сельчане побаивались тут шастать даже посветлу. А уж в вечер тем более носу не казали. Все знали: кто с тропки сойдёт – того мавка приберёт. Но сколько ни бродила теми лесами Агнешка, не встречала ни мавок, ни вештицы, ни доброго Чугая. Может, и правда нечистая сила её берегла. Жаль, что сама Агнешка никакой силы не чуяла.

Она бежала быстро, потому что ноги её были крепки, да сама жизнь преподала урок, что если бежать – то быстрее всех. Иногда это единственный выход, что остаётся.

– Агнешка! – закричал Янко, выскочив среди дубравы и поняв, что окончательно потерял след и больше не знает, куда бежать. – Агнешка! Отзовись, любимая! Отзовись!

Она не отзывалась. Слышать-то она слышала Янко, но какой прок от такого слуха?

– Агнешка! – не сдавался он. – Агнешка, с места не сойду, коль не покажешься!

И пусть не сходит. Пусть хоть до скончания века стоит в холодной сырой тьме, напуганный и страдающий собственной же подлостью. Поделом.

– Агнешка, прости меня! – молил Янко. – Знаю, что ты тут! Знаю, что обидел тебя! Прости!

Разум не велел, а сердце требовало. Сердце выло и стонало отозваться. Кому теперь верить? Вот она – тьма, неподкупная, непреступная, всё мрачнее и мрачнее в стылом осеннем лесу. Солнце еле блещет за деревьями. Скоро оно потухнет. Может, тогда и боль сердечная уймётся? Может, тогда и легче станет?..

Не стало.

Агнешка вышла из-за широкого дуба и поглядела на любимого.

– Агнешка! – кинулся он к ней навстречу.

Но та выставила вперёд ладонь:

– Не подходи.

– Чаму ты так? – дохнул студёным облачком пара Янко.

– Тому, как предатель ты, – ответила Агнешка, потуже кутаясь в шаль. – Текай к своей Каталине и будь счастлив.

– Не хочу я к Каталине. Я к тебе хочу. Скучаю по тебе очень. К ручью несчитанные разы ходил.

– И дальше ходи, коли дел никаких нет.

Янко понимал, что горечь Агнешки сильная, и не просто так. Он – тому виной, и вина его неоспорима. Хотел он тогда, в церкви, вступиться за любимую. Но что бы из этого вышло? Да ничего доброго. Новые тумаки от отца, да лишние косые взгляды сельчан – вот и весь выхлоп.

– Прости меня, – снова повторил Янко, каясь перед любимой чистосердечно.

И Агнешка видела, как дурно ему, как тяжело. А всё равно не прощала.

– Я подарок тебе принёс, – сказал Янко.

Он достал из-за пазухи золотого петушка на палочке – точно такого, что Агнешка пробовала сменять на вязанку луковиц.

– Ты же любишь леденцы, сама говорила. На. Это тебе, – дрожащей рукой Янко протянул девушке гостинец.

– Не нужен мне твой подарок, – гордо заявила Агнешка. – Ступай домой. Иначе голова Шандор хватится. Да и невеста тебя заждалась поди.

– Не невеста мне Каталина! – вспыхнул Янко. – Ты моя невеста! Ты и никакая другая больше в целом мире!

– Я – твоя невеста, а на заречении целовать Каталинину ленту станешь? Как же так это, Янко?

Справедливый вопрос. И жестокий. И готового ответа на него не было у Янко. Он молчал и смотрел в чёрные очи. Смотрел и наглядеться не мог, двинуться не мог, коснуться любимой не мог.

Она стояла, холодна и сурова, как зима, как непреступные горы. Гордая и сильная, как вековые сосны. Родная и желанная, как солнечный луч, как глоток воздуха.

– Давай убежим, – тихо попросил Янко, зная, что некуда им бежать.

Но уж лучше бежать в никуда, чем оставаться ни с чем.

– Сам знаешь, что не побегу, – спокойно ответила Агнешка. – И ты не побежишь. Нету нам общих дорог. Так что ступай.

Она глянула на поблескивавший золотом леденец в поникшей руке. Даже этот блеск совсем померк. Солнце село. И не только над лесом.

– Прощай, Янко, – сказала Агнешка. – Не ходи за мной. Живи себе ладно.

– Постой, – слабым голосом остановил её любимый.

Он протянул Агнешке некогда обронённый ею деревянный гребень. Она улыбнулась, печально и горько.

– Себе оставь. А хочешь – брось. А хочешь – невесте подари. Мне тятя новый вырезал. Лучше прежнего. Прощай.

И Агнешка ушла. Её тонкую фигуру моментально поглотила тьма, будто никого и не стояло рядом с Янко какую-то минуту назад. А может, и правда никого. Лес-то зачарованный. Может, мавка игралась с ним и насылала видения?..

Но – нет. Была Агнешка. И была любовь к ней. И если сама Агнешка смогла уйти, то любовь никуда не уходила. Только любовь и осталась Янко. А ещё тьма, одиночество и стылый холод.

Часть 2

Глава 7

Захлестал злой ветер по лицу, заскрёб по впалым девичьим щекам, сорвал слёзы с белёсых ресниц, ударил в расхристанную набегу молодую грудь. Но Каталина не чувствовала ни хлада, ни скользкой земли под ногами, которые сами уносили её прочь от позорного видения. Хотя от своего позора некуда было сховаться. Была б её воля, она бы силой удержала Янко. Но по себе знала, что сила, которая ломает душу и тело на куски, не рождает любовь. Ничего не рождает, кроме ненависти, кроме страха.

Каталине нечего стало теперь бояться. Самые жестокие страхи её сбылись.

«Не одумается он. Не остепенится. Не стерпит и не слюбит. А всё потому, что увечная я. Всё потому, что слова не смолвлю, чтоб не запнуться…» – объясняла себе Каталина в мыслях. Ум её сохранял ясность и стройность, в отличие от языка, который заплетался и бился о слова, как тяжёлый обух о деревянную колоду.

Может, и было бы где-то в скором времени Каталинино счастье, если бы не проклятое заикание. А у заики какое может быть счастье? Только такое же – обрывочное, невнятное.

Каталина неслась задворками, стараясь держаться подальше от людных мест. И без того все на базаре видели, как рыдала она, как стояла стоймя одна, брошенная. Вроде невеста, но даже не заречённая, а уже преданная. Она слышала гадкие хохотки – мальчишки деревенские смеялись, всегда смеялись, а теперь только сильнее гоготали.

Никто её не любил, кроме Отче, которого Каталина видела лишь на картинках. Он благословил её рождение, дал нательный крест и муки тоже дал, но совсем непосильные.

Захлёбываясь, хрипя, Каталина влетела в дом. Отец Тодор отлучился в город по делам богоугодным, а матушка Ксилла, видать, в саду прибиралась или к соседке-трескухе пошла.

– М-мат-тушка!.. – позвала Каталина.

Никто не ответил.

Она поглядела на гаснущий день в мутном крошечном окошке, перечёркнутом накрест чёрными перекладинами. В сумраке продрогших сеней даже тени не ложились. А в тишине одиночества ещё громче кричало сердце.

– Матушка… – вновь обронила Каталина, уже без запинки.

Когда она шептала в тишине и покое, некоторые слова давались ей, но таких было немного. Каталина очень хотела научиться произносить имя суженого чисто и легко, но даже короткое имя Янко не шло гладко, как назло. Всё назло. И матушка, как назло, ушла. И света в сенях не стало, как назло.

Осев на колени, Каталина горько зарыдала. Даже рыдания у неё получались не такими гладкими, как у старух-плакальщиц [12]. Она вспомнила, что матушка про то говорила:

– Хнычешь как корова на издохе! Ни красы, ни ума в тебе – отродье бедовое!