Дочь мольфара - Толич Игорь

Но она не роптала. Лишь хотелось порой что-то принести с ярмарки – цветастый платок или серьги, звенящие круглыми бусинами, или браслетку, кованную умелым кузнецом. А больше всего манили её те медовые, глянцевые, прозрачные, как горный янтарь, леденцы на длинных палочках. Бывало, какой-нибудь добрый торговец одаривал за красоту молодых девиц такой сладостью. Но Агнешка знала, что, даже будь у неё пара медяков, и тогда ей могут не продать желаемого.

С того скверного дня на службе Отца Тодора сельчане за три версты обходили темноокую девушку. Они шептались, сплёвывали через левое плечо, осеняя себя крестом. Они боялись, не подозревая, что Агнешке страшнее, чем любому из них, во много раз.

И всё-таки она набралась храбрости дойти до Боровицы в субботнюю ярмарку. Разнолюдная толпа бродила между рядов, почти не обращая внимания на прочих гостей. Базарный гомон был совсем непривычен после долгих дней горной тиши. Агнешка укрылась в серую шаль и стала осторожно передвигаться от одной лавки к другой, украдкой прячась за спинами и лишний раз не показывая лица.

Среди людей она вскоре заметила Лисию – свою рыжую подругу с пугливыми глазами. Та стояла с матушкой, которая выбирала связку баранок потяжелее.

– Одномастные они, – ворчал продавец. – Все по трёх десятков штук.

– Ты меня не учи уму-разуму, – перечила ему вдовая Юфрозина. – Я и так учёная и сама лучшее выберу.

Лавочник обречённо вздыхал, а Юфрозина всё перебирала связку за связкой, ни одна из которых ей лучше никак не нравилась.

Агнешка решила помахать подруге – просто поприветствовать, отправить скромную весточку, мол, жива-здорова, рада видеть. Однако Лисия, едва завидев знакомый взгляд чёрных глаз, дёрнулась, как обожжённая.

– Чего это ты? – вскинулась Юфрозина. – Ты ровно стой, а не то, что люди подумают? Не хватало мне ещё припадочной.

Лисия опустила глаза долу. Ей хотелось тоже показаться Агнешке и тоже дать ей знак. Но она не могла. Матушка Юфрозина теперь вдвойне строже блюла, с кем водится её рыжая несчастливица. И заметь она сейчас мольфарову дочь, обеим подругам было бы несдобровать.

Агнешка вздохнула украдкой и побрела дальше. Она заметила на одном из лотков горящие янтарные огонёчки леденцов. Всё-таки прибыл тот продавец, что всегда торгует разными замечательными снедями. У него и орешки в патоке, и пряники в белёсой глазури, и чёрные вяленые ягодки винограда, и те самые яркие, трескучие под зубами сладкие петушки.

Девушка подошла к прилавку, аккуратно вытащила из-под шали вязанку лука.

– Поменяй, дяденька, на петушка, – попросила она.

Равнодушно пожав плечами, лавочник принялся вытаскивать угощение, но, только он протянул заветный леденец Агнешке, как в очах его полыхнуло опасное узнавание.

– Ты мольфарова дочь? – прогремел дядечка. – А ну, пшла отсюдова!

Он погрозил кулаком, и Агнешке пришлось отойти подальше, чтобы волосатая рука народного возмездия не дотянулась до её лица.

Однако уходить насовсем она не стала, а застыла в каком-то тихом молчаливом ужасе. И не грозный лавочник со своим кулаком отныне пугал её, а нечто худшее, гораздо худшее.

Через ряд от прохода в той же шеренге торговых лавок благоухал на всю ярмарку стол с мясными разносолами. Колбасы, и сальце, и вяленые красные шматы свиных спин, и сухие полоски говядины, и перетёртые мясные паштеты в кадках. Знатное добро и наверняка вкусное. Только Агнешка глядела не на товар. Она глядела на того, кто выбирал себе покупку вместе со своей законной невестой.

Янко и Каталина всё говорили и говорили о своём. Агнешка не могла слышать их разговора. И всё-таки знала, что говорят они о заречении [11], которое вот-вот должно бы состояться. Тогда дочь священника и сына деревенского головы обвяжут алыми лентами, споют им песни предков и станут готовить к скорой свадьбе. Не успеет пройти весна, как заречённые навеки предстанут друг перед другом мужем и женой.

– Ты ышо тута бродишь?! – осерчал продавец сладостей, заприметив Агнешку неподалёку от прилавка. – Пошла, говорю, ведьма!

Он выхватил какую-то дубину и замахнулся. Народ шарахнулся в испуге. И тут уже все разглядели, что мольфарова дочь стоит среди них.

Пока людская злоба не закипела через край, Агнешка пустилась со всех ног обратно к своим выселкам, к отцу – к единственному человеку, кто не оставил её и ни на что не променял.

Глава 6

– З-зд-дравствуй, Йа-Янко, – заикаясь, то ли от волнения, то ли от всегдашней болезненности своей, тихонько поздоровалась Каталина.

Она смотрела на своего жениха с потаённой болью и замершим сердцем. Янко уже был настоящим мужчиной в её глазах, молодым и сильным, почти всемогущим. Даже более всемогущим, чем Отец Тодор, чем даже Отче, которому Каталина усердно молилась и днями, и ночами. И все молитвы её, какими бы словами ни изрекались, всегда в думах слыли об одном – о скором замужестве, о новом доме и новом добром покровителе, который заберёт Каталину из чадного мрака и дарует новую жизнь, лучшую.

– И тебе здравствовать, Каталина, – отвечал Янко, ни разу не глянув в подобострастные глаза, направленные к нему и наполненные истовым восхищением.

– Г-говорят, в б-бл-лижнюю суб-б-боту гу-гу-гуляние будет, – с трудом объяснила девушка, не теряя надежды хоть на секунду перехватить взгляд своего жениха.

– Будет, – нехотя подтвердил Янко.

Не хотелось ему ни гуляний, ни праздников, ни других веселий. Потому что невесело сталось его сердцу. Совсем невесело.

Сколько ни ходил он прошлый месяц к ручью, Агнешку так и не свидел. А самому дойти к мольфару духу так и не хватило. Он клялся себе, что назавтра, как пить дать, пойдёт. И не шёл. Потому что Шандор дал безмолвный завет следить за каждым шагом Янко, не подпускать и близко к выселкам. До водопада ещё можно было дойти окольной тропой, но далее к Штефану дорога вела всего одна. А на той дороге всё как на ладони. Да и встретить там можно было кого угодно.

Разве что ночью, под покровом темноты пробраться, постучать в окно. Но впустит ли Агнешка? Выйдет ли? Этого Янко не знал, а проверить боялся.

Он без интереса рассматривал товар мясника. Не нужны были ни колбаса, ни сало. Совсем ничего нужно не было. Только чтобы Каталина больше не казалась ему на глаза и не пробовала завести с ним беседу.

– А-а отцы наши о з-з-заречении уг-говор держали, – улыбнулась дочь священника робкой натужной улыбкой.

Впрочем, Янко не заметил ни робости, ни натужности. Ничего не заметил.

– Знаю, – сказал он.

– Т-ты в-в-волн-нуешься?

Янко тяжело вздохнул и не дал никакого ответа.

Взгляд Каталины погас.

Так уж ей хотелось о многом спросить своего милого, своего ненаглядного. Лишь бы голос его слышать – такой звучный и такой бархатный, словно сталь калёная в замшевых ножнах. Так хотелось и совсем не моглось. Янко отвечал нехотя, односложно. Глупо было и мечтать, чтобы он спросил о чём-нибудь ответно Каталину. Но, может, и хорошо, что ничего он не спрашивал. Стройно ответить у девушки всё равно бы не вышло.

Она не отчаивалась, хотя отчаяться было в самую пору. Каталина утешалась тем, что Янко не уходит и не гонит её. А дальше ведь стерпится-слюбится – так говорила Ксилла. И после заречения, что выпадет на Покров день, дай бог, Янко совсем остепенится.

– А я в-в-волн-нуюсь… – сказала Каталина смущённо, всё же надеясь, что жених её разделит хотя бы эти чувства.

Янко не разделил. Он хмурился и молчал, не желая поведать о том, что бередит его душу.

– Ты ышо тута бродишь?! – ворвался в нестройный разговор яростный крик.

Каталина и Янко повернулись на возмущённый мужской голос. Бранился лавочник, что торговал сластями. Он рубанул по воздуху увесистой дубиной, но никого не зацепил. А по рыночной толпе уже разносились иные голоса:

– Мольфарова дочка!

– Нечистая!

– Ведьма!..

«Агнешка…» – догадался Янко, но увидел лишь промелькнувший среди людского скопища сгорбленный силуэт, закутанный в серую шаль.