Проклятие Озерной Ведьмы - Джонс Стивен

А это означает, что к вечеру они вновь приплывут. Сюрприз.

Но до этого еще несколько часов.

А сейчас – вот оно.

В холодном жару двух последних таблеток, просачивающихся через мои слизистые мембраны, мне приходится тянуться к стене с правой стороны, чтобы не упасть, пока не начнется стекание слизи из носоглотки, напоминающее медленнейший из маятников, с таким постоянством раскачивающийся туда-сюда, что если я допущу это, если буду придерживаться минимальной умственной дисциплины, то это может выровнять меня, даже может успокоить волнение, крики, может позволить мне пройти между этими порывами снежной бури в маленький кармашек безопасности.

Я кончиками пальцев отталкиваюсь от стены, а это подобно стоянию в каноэ, я знаю, что могу в любой момент выпасть в глубокую темную воду, но (это осуждающим тоном директора Харрисона) я и без того уже опаздываю, нет у меня времени, чтобы задерживаться на своих чувствах.

Вот я и не задерживаюсь.

Шарона этого никогда не поймет, но то, как я наконец выхожу из этого драного мешка для трупов, объясняется тем, что я старше Фредди на четырнадцать лет, которые ему еще предстоит прожить, чтобы стать ехидным учителем перед этим шикарным классом в «Городской легенде» и рассказывать про няню и человека наверху лестницы, о шипучке и взрывной карамели «Поп-рокс».

Он в полной мере контролирует ситуацию здесь, правда?

Правда.

Как и я, как и я.

По крайней мере, пока я не слышу бегущих шагов у себя за спиной.

В посещающем Нэнси ночном кошмаре дневных грез наяву она получает предостережение: бегством по коридору не спастись.

Но спасение есть, ведь есть?

Я разворачиваюсь, я вдруг оказываюсь в другом коридоре – коридоре 1996 года: по нему быстро идет Призрачное Лицо, с безукоризненной дуростью переваливаясь от одной стены к другой, раздавая направо и налево страшилкины рукопожатия.

Поначалу я ухожу в себя, крепко прижимаю к груди свои книги. Завтра Хеллоуин, а потому правила слегка откорректированы, хотя Хеллоуин в Пруфроке запретили, правилам все же приходится действовать, пусть и в измененном виде, разве нет?

Но ты ведь тоже хаживала этими коридорами, Джей, воображала, они те самые – из «Резни в школе».

И эти шаги, догоняющие тебя, они не из 1996 года?

Тогда этого Призрачного Лица еще и в помине не было.

Когда он пытается пронестись мимо меня, не представившись, я догоняю его и крепко хватаю длинный хвост натянутой на его лицо маски. В смысле, я знаю, что представляют собой эти маски. Они как плат на голове монахини. Подходящая вещь для резни в церкви.

Его несостоявшаяся маска откидывается назад, взмахи рук еще больше напоминают кукольные движения, но когда он падает на колени, начинает скользить и сдавать назад и это мунковское бледное лицо наконец слетает с него с громким хлопком, маска наматывается на мое запястье и повисает на нем.

– Дуайт, – говорю я этому малолетке на коленях.

Он, вероятно, думает, что вызывает у меня ассоциации с Дьюи, но я на самом деле имею в виду Брэда Питта из фильма «Сокращая класс». Потому что именно так он себя и ведет.

– Меня зовут Трент, мадам, – бормочет он, пытаясь вылезти из сверкающего одеяния Батюшки Смерти, в котором он теперь запутался.

Будто я не знаю, кто он такой: Трент Моррисон из тех Моррисонов, которые пришли сюда с Тобиасом Голдингом и Гленом Хендерсоном, чтобы поискать золотишко в речке Индиан. Этот пра-пра-неведомо-сколько-раз-правнук золотоискателей пережил два кровавых побоища, чтобы продвинуться столь далеко в своей академической карьере. К тому же после того, как его прадедам удалось пережить пожар шестьдесят четвертого и Кровавый Лагерь. После чего его родители решили больше никогда не садиться в машину с моим отцом, потому что он рано или поздно с переворотом скатывался с дороги, увеличивая число шрамов у себя на лице.

– И что же это такое? – спрашиваю я, показывая на маску.

– Это… да «Хеллоуин», – говорит он, вернее сказать, визжит, и я отворачиваюсь, словно придумываю основание не тащить его в офис Хендерсона.

А вдали коридора я воображаю себе девчонку-панка с кислым выражением на лице и сердцем гота, с тускло-оранжевыми волосами, такими сухими, что они даже хрустят, ее рука в перчатке держит пластмассовый нож, который она хотела бы превратить в настоящий, чтобы прорезаться через все эти дурацкие годы и вспороть себе путь в то, что следует за ними. Она с ненавистью смотрит на меня, она – раненое животное под крыльцом, она готова наброситься на любого, кто приблизится к ней. Через несколько минут она рядом, футболка, которая на ней, достаточный повод, чтобы отправить ее домой, но она собирается вернуться, попытается принести кровь на эти танцульки [8]. Когда-нибудь вместо появления в классе она собирается уничтожить слезами свою подводку для глаз, спрятавшись в кладовке музыкальной группы, и мне хочется взять ее за руку, увести ее от всего этого, сказать, что есть вещи и поважнее, гораздо важнее, а ты просто подожди, продержись – оно уже рядом, если только ты сумеешь пробиться.

– Катись на хер отсюда, Трент, – говорю я, а когда ты учитель, который сквернословит на территории школы, повторять дважды тебе не приходится.

Он убегает, но потом оборачивается и спрашивает:

– Но вы придете, да?

– Иди, – говорю я ему, показывая направление перед нами, и он спешит прочь, оборачиваясь только раз.

Всплеск адреналина, пронесшийся по моему позвоночнику, отменил по меньшей мере один из приступов пальцеверчения, которые у меня случаются по нескольку раз в день.

Зная, что этого не следует делать, я достаю еще дозу из-под пояса, растираю ее до порошкообразного состояния, запускаю в темную полость за моими глазами. Где-то здесь в конце второй части голова Памелы Вурхиз открывает глаза, как то изначально и задумывалось, и загораются все свечи, установленные Джейсоном вокруг нее.

Да. Да, да, да.

На дежурство заступает Джейд Дэниэлс.

Я секунд, может быть, двадцать стою, не входя в класс, прижавшись спиной к стене, прижимаю книги к груди, словно щит, мои губы двигаются в соответствии с формой слов – мне нужно убедиться, что я все еще могу устанавливать эту связь, что я не буду глотать звуки, ронять слюну и пытаться отмахнуться от этого смешком – чего, мол, не может случиться после встречи с двумя убийцами, от которых ты уходишь живая и на своих ногах.

Не то чтобы мои ноги не претерпели ущерба – имейте это в виду. Не все поросятки пережили заморозки. И не все мое лицо, если уж соблюдать формальности. Три пальца на правой руке даже не складываются в кулак, и на них все еще остаются следы зубов. Но, во всяком случае, они не чувствуют холода, так что жаловаться особо мне не приходится.

По крайней мере, мои челюсти все еще на месте, верно? В отличие от некоторых людей. Кое-кого из них я посещаю время от времени. На кладбище. С одним из них, с кем я пью кофе каждую неделю, мы встречаемся в обусловленный день. И очередное свидание с ней – сегодня что? суббота? – состоится сегодня, если она успеет вернуться.

Может быть, я отправлю ей эсэмэску с приглашением на срочный кофе.

Мы можем посидеть за нашим обычным столиком в «Дотс» под громадным медведем на постаменте; медведя этого давным-давно застрелили охотники за то, что он убил Дикона Сэмюэлса перед Кровавым Лагерем, который теперь называют Дикон-Пойнт.

Вот только какой-то неизвестный искатель справедливости постоянно пробирается туда по ночам, вывешивает это название ради того, чтобы утром его сбросили в озеро.

Первые знаки были из металла и просто тонули, но позднее стали делать деревянные, которые всплывали на поверхность.

Что-то я задержалась. Если Шарона и научила меня чему хорошему, так это умению чувствовать собственную ахинею: маленький защитный механизм, который я забросила, достигнув пубертатного возраста, чтобы как-то жить день за днем.