Археологи против пришельцев (СИ) - Елисеев Алексей Станиславович

Позже, уединившись в тени барака, пока остальные рабы жевали свою баланду, я осмотрел добычу. Это была типичная местная цацка, из тех, что здешние носят с какой-то маниакальной привязанностью. У них вообще наблюдалась нездоровая тяга к побрякушкам, благовониям и раскрасу, который они здесь гордо именовали «косметикой» — чем выше их положение на социальной лестнице, тем больше они увешивали себя блестяшками, а потом щеголяли друг перед другом будто павлины. Скарабей явно был культовым предметом, хотя, как я подметил, здесь его не особо афишировали. Некоторые охранники носили такие штуки, пряча их кто как мог, словно краденое. Амулет был вырезан из цельного куска тёмного, почти чёрного вулканического стекла, но сохранял странную прозрачность, будто в нём замерзла частица ночного неба. Материал сам по себе не выглядел ценным — копеечный обсидиан, но работа над ним впечатляла. Сколько труда вложили в эту безделушку, чтобы придать ей форму жука с мельчайшими деталями? Это была ручная филигрань, достойная лучших ювелиров эпохи Возрождения, обнаружить такую в вонючем рабском лагере, казалось чудом. Полюбовавшись тонкой резьбой, я спрятал амулет в складках набедренной повязки, решив вечером за ужином показать его Стелле — вдруг её археологический мозг выцепит в этом что-то полезное.

Вечером, сидя на земле у барака, с миской вонючей похлёбки в руках, я достал скарабея и протянул его ей. Стелла принялась разглядывать находку, и в её движениях, обычно вялых от усталости, появилась тень прежней одержимости. Её пальцы, исхудавшие и покрытые ссадинами, осторожно поворачивали амулет, изучая каждую грань.

— Жуки-скарабеи — это египетские символы возрождения, обновления и трансформации, — начала она, и в её хриплом голосе скользнула тень лекторского тона. — Древние египтяне использовали такие амулеты для защиты от зла, привлечения удачи, а ещё в погребальных обрядах, связанных с путешествием в загробный мир.

Я хмыкнул, почёсывая грязную бороду, спутанную от песка и пота.

— Это же навозный жук. Нет? Не вижу ничего возвышенного в катании дерьма.

Она подняла взгляд, и в нём мелькнула тень раздражения, но голос остался ровным, как у терпеливого учителя перед туповатым учеником.

— Да, понимаю, как это выглядит, но для египтян скарабей ассоциировался с обновлением и Хепри — богом утреннего солнца. Считалось, что Хепри каждое утро катит солнечный диск по небу, подобно тому, как скарабей катит шарик навоза. Солнце «умирает», опускаясь за горизонт, и возрождается на следующий день. Потому скарабеи считались символами обновления, безопасности и восстановления.

— Странно всё это, — буркнул я, пожимая плечами.

Усталость накатывала волнами, и даже спорить было лень.

— Люди из двадцать первого века заброшены в конец четвёртого тысячеления до нашей эры. Вот что странно, а это нормально, — возразила Стелла, и в её тоне проскользнула прежняя страсть, хоть и приглушённая. — Египтяне вообще были созерцательной цивилизацией. А жуки-скарабеи символизировали возрождение и регенерацию. Какая разница, как выглядит символ? Главное — это смысл, что в нём вложен.

Я пожал плечами, сидя на земле, слишком измотанный, чтобы притворяться заинтересованным.

— Понимаешь, — разошлась она в просветительском угаре, будто перед ней был целый семинар, а не один побитый жизнью мужик. — Скарабеи откладывают яйца в тот же комок навоза, который катят по земле. Кажется, что новые жуки появляются из ниоткуда, поэтому египтяне верили, что скарабей возникает спонтанно. Он символизирует воскрешение как тела, так и души. Эти насекомые могут приспосабливаться, выживать и трансформироваться в процессе вылупления из яиц, выползания из навозной кучи и продолжения своей работы по перекатыванию шариков по земле. Таким образом, жук-скарабей олицетворяет трансформацию и новые начинания. Великолепное изделие, жаль, что нам такие редко попадались…

— Если тебе нравится, то считай это моим маленьким подарком для тебя, — сказал я, криво усмехнувшись. — Мне цацка в виде навозного жука ни к чему.

Она покачала головой, её лицо напряглось, пальцы сжали амулет, но протянули его обратно.

— Я не могу его принять…

— Почему, Стелла? — спросил я, чувствуя, как внутри шевельнулась тень раздражения.

— Потому что это не моё, Егор. И не твоё. Это принадлежит их культуре, их верованиям. Если я возьму его, это будет как… кража у мёртвых. А ещё, если нас поймают с этим, нас не просто изобьют. Это может быть хуже. Нет, держи его у себя. Может, он тебе пригодится. Или станет твоей защитой, если они правы насчёт удачи.

— Я верю в себя, а не в удачу…

Фыркнул я, забирая амулет обратно и пряча его в складки повязки. Её слова задели, но не так, чтобы спорить. Два попаданца, спорят о морали воруя у древних людей, будто те уже давно мертвы, а не скиднепили нас и удерживают в заложниках. Скарабей остался у меня, холодный и чужеродный, как напоминание о том, что даже мелкие акты бунта здесь могут обернуться серьёзным наказанием. Что с ним делать, я так пока и не придумал.

На рассвете следующего дня, когда таскал воду в тяжёлых керамических кувшинах, я остановился на миг, чтобы перевести дух. Первые лучи чужого солнца упали на вершину чёрной пирамиды, окрашивая её в кроваво-золотой цвет, будто кто-то пролил жертвенный нектар на алтарь. На секунду я увидел не ужас, а странную, чужеродную красоту этого места — холодную, безразличную, как взгляд змеи, но завораживающую своей древней мощью.

— Сильно, — вырвалось у меня хриплым шёпотом. Это была красота выживания, красота камня, что пережил эпохи, и моя собственная, звериная красота — огромный костяк, обтянутый кожей да шрамами, с рельефными, но истощёнными мышцами, волосы и борода, спутанные, в грязи, с проседью у висков, и спина, покрытая рубцами от плетей, как карта дорог в преисподнюю. Я был как этот камень — изломанный, исцарапанный веками мучений, но не сломленный. В этой чужеродной красоте была своя логика, свой цинизм, который я понимал. Видеть в этом красоту сопротивления или просто принять, что мы — часть этого жестокого пейзажа, где красота и боль — две стороны одной медали?

Старый раб, тот самый, с которым я однажды пересёкся в бараке, рухнул от истощения рядом со мной. Он упал, как мешок с костями, не издав ни звука, лицо его исказилось от боли, но губы остались сжатыми. Я остановился, ожидая удара плети от надсмотрщиков, но те, видимо, уже привыкли, что я — вроде как и не живой, иногда могу замереть на несколько минут. Они знали, что если начать хлестать меня плетью в такие моменты, можно нарваться на неприятности и больно получить по черепу или перелом рёбер — не всегда, но такая лотерея младших надсмотрщиков не устраивала. Я машинально поднял старика, подал ему свой небольшой бурдюк с водой, что болтался на поясе. Его взгляд, мутный и пустой, скользнул по мне, в нём не было ни благодарности, ни страха, он просто кивнул. Ни слова. Но в этом жесте читалось молчаливое признание — мы здесь. Сейчас мы живы, пока… И надо продолжать жить. Сегодня. Миг за мигом. Я не смирился с рабством — смирение было для местного стада баранов, а я — волк, пусть и временно загнанный в угол. Я принял эту реальность как данность. Чтобы выжить. Чтобы, возможно, когда-нибудь… Пока я волен сам за себя решать помогать ли, рискуя, или беречь свои силы для себя? Даже самый малый жест неповиновенияч — как плюнуть в лицо здешней людоедской системе.

А вечером я снова увидел Стеллу. Она была тенью себя прежней — исхудавшая, светлая кожа покрыта ссадинами и солнечными ожогами, её прекрасные тяжёлые волосы потускнели и были коротко острижены, вероятно, из-за вшей. Она двигалась медленно, покорно, её взгляд был чаще отсутствующим, словно «отключённым» от реальности. Но иногда, когда она замечала что-то, напоминающее артефакт или символ на камне, в её взоре на миг вспыхивала тень прежнего аналитического жара, но тут же гасла, как спичка на ветру. Я поймал её взгляд, когда она проходила мимо, и присел неподалёку с миской, подойдя ближе, как только надсмотрщик отвернулся.