Мы влетели в пятую палату, и на мгновение я замер. Картина была, что называется, маслом. Пациент, господин Ямамото, лежал на кровати, вцепившись рукой в грудь. Его лицо, еще вчера, наверное, румяное и веселое, теперь было пепельно-серым, покрытым испариной. Он тяжело дышал, издавая хриплые, булькающие звуки, словно пытался вдохнуть через мокрую губку. Мониторы надрывались пронзительным, истеричным писком. Давление — 80 на 50 и падает. Сатурация — 85 и тоже ползет вниз. Тахикардия такая, что сердце, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди и пустится в пляс прямо на простыне.
— Тромбоз стента! — выкрикнул Савамура, бросаясь к пациенту и одновременно отдавая команды перепуганной медсестре. — Быстро, дефибриллятор сюда и тележку для реанимации! Звоните в катлаб, пусть готовят стол. Херовато, кислород! Маску на него.
Я уже был у изголовья. Пока Савамура, как и положено старшему, брал на себя командование, мои пальцы уже нащупали холодную и липкую кожу пациента, прикладывая электроды ЭКГ, которые медсестра в панике чуть не уронила.
— Не дефибрилляция, — спокойно сказал я, мой взгляд был прикован к бешено пляшущей кривой на мониторе. — Синусовая тахикардия. И послушай — у него отёк легких начинается. Маска 15 л/мин, но готовь аппарат. Может понадобиться интубация.
Савамура обернулся, наверное, чтобы что-то сказать мне, мол, не лезь, сопляк, но его взгляд наткнулся на мой палец, который я уже держал на экране монитора.
— Вот, — сказал я, указывая на зубец. — Элевация сегмента ST в грудных отведениях. Массивная. Это острейший тромбоз стента, передняя стенка. Мы его до катлаба не довезем. Он умрет по дороге.
Савамура замер на полуслове. Он посмотрел на экран, потом на меня, и я увидел, как в его глазах промелькнуло недоумение. Он, как старший ординатор, знал, скорее даже обязан был знать, что это такое. Но то, с какой скоростью и уверенностью я, «вчерашний интерн из провинциальной дыры», поставил диагноз, выбило его из колеи.
— Нужно действовать. Прямо сейчас, — продолжил я. — Нам нужны антикоагулянты и антиагреганты. Двойная доза. Иначе мы его потеряем.
— Медсестра! — крикнул Савамура, мгновенно приходя в себя. Он понял. Понял, что спорить и выяснять, откуда я это знаю, сейчас нет времени. — Гепарин, 70 единиц на килограмм болюсно, маску на 15 литров. И аспирин, разжевать!
— Не аспирин, — снова вмешался я, уже роясь в ящике реанимационной тележки, которую подкатила медсестра. — У него, скорее всего, резистентность. Нам нужен тикагрелор. Нагрузочная доза, сто восемьдесят миллиграмм. Есть?
Медсестра тут же отыскала упаковку и растерянно посмотрела на Савамуру, ища подтверждения.
— Делай, что он говорит! — рявкнул тот.
Медсестра засуетилась, набирая в шприц гепарин. Пациент захрипел еще сильнее, и его глаза начали закатываться.
— Он уходит! — пискнула медсестра.
— Не уйдет, — отрезал я. — Савамура-сан…
— Помоги мне его приподнять. Нужно уменьшить венозный возврат к сердцу, — перебил он меня, словно прочитав мои мысли.
Мы вдвоем приподняли верхнюю часть туловища пациента. Савамура вколол гепарин внутривенно, а я сунул под язык пациента таблетки тикагрелора. Я знал: тикагрелор сработает через полчаса. Не через минуту. Но выбора не было. Он должен продержаться.
— Глотайте! — скомандовал я, хотя сомневался, что он меня слышит.
— Подготовь норадреналин, начни с 0,05 мкг/кг/мин, если давление упадёт ниже 80, — в это время проговорил Савамура медсестре.
И мы стали ждать. Секунды тянулись, как резина. Монитор продолжал истошно вопить. А потом… потом кривая на экране дрогнула. Один зубец стал чуть ниже. Потом еще один. Пульс, до этого зашкаливавший за сто пятьдесят, начал медленно, очень медленно снижаться. Сто сорок. Сто тридцать. Хрипы в груди стали тише.
— Давление… давление пошло вверх, — прошептала медсестра, не веря своим глазам. — Девяносто на шестьдесят.
Я выдохнул. Мы успели. Лекарства начали растворять тромб, открывая просвет в артерии. Мы выиграли ему время.
— Теперь можно и в катлаб, — сказал я, отходя от кровати. — Пусть ставят второй стент. И проконтролируют, чтобы этот стоял как надо.
Я повернулся к медсестре, которая смотрела на меня так, будто я только что на ее глазах превратил воду в сакэ.
— Так, слушайте внимательно, — начал я чеканить команды. — Каждые десять минут — контроль давления и пульса. Постоянный мониторинг ЭКГ. Любое изменение — немедленно сообщать. После катлаба — перевод в кардиореанимацию. Капельницу с нитроглицерином не отключать. И еще, — я сделал паузу, но договорить не успел.
— Проверьте уровень тромбоцитов через час. И коагулограмму. На фоне такой терапии может начаться кровотечение, — закончил за меня Савамура. — Понятно?
— Д-да, доктор, — пролепетала она, лихорадочно записывая в блокнот.
Я удовлетворенно кивнул и посмотрел на Савамуру. Он стоял, прислонившись к стене, и смотрел на меня.
И в этот момент в моей голове, как на старой кинопленке, промелькнуло воспоминание. Не из жизни Херовато. Из моей, настоящей. Из той, которую я почему-то начал забывать.
Зима.
Захолустная районная больница где-то под Вологдой, куда меня, еще молодого, но уже подающего надежды хирурга Шпакова, занесло на какую-то конференцию по обмену опытом. На самом деле, никакого обмена не было. Была пьянка с местным главврачом, баня и охота, но это уже совсем другая история. И вот, в разгар этого «обмена опытом», когда за окном бушевала метель, а мы сидели дома и резались в дурака, привезли его. Тракториста дядю Ваню, который решил, что чинить свой трактор в состоянии тяжелого алкогольного опьянения — отличная идея. Идея оказалась так себе. Трактор на него упал.
Привезли его на санях, потому что «скорая» застряла в сугробе в десяти километрах от больницы, а дом главврача как раз был поблизости. Дядя Ваня был весь синий, хрипел, и одна половина грудной клетки у него не дышала, а наоборот, выпирала, как надутый пузырь. Напряженный пневмоторакс. Воздух из порванного легкого поступал в плевральную полость и не выходил обратно, сдавливая второе легкое и сердце. Еще минут десять-пятнадцать — и все.
Ни рентгена. Ни УЗИ. Ни, прости господи, дренажного набора. Из всего хирургического арсенала — тупой нож, которым главврач, извините за прямоту, резал сало, и банка с йодом.
— Что делать будем, Николаич? — спросил меня главврач, икая и почесывая небритую щеку. — Подорожник приложить, что ли?
Я посмотрел на синеющего дядю Ваню, на метель за окном и на пьяного в стельку главврача. И понял, что если я сейчас что-то не придумаю, то писать некролог придется мне.
— Спирт есть? — спросил я.
— А то! — обрадовался главврач, думая, что мы сейчас будем поминать бедолагу.
Он притащил мутную бутыль с чем-то, что пахло сивушными маслами. Я взял нож, которым он резал сало, щедро полил его этим «антисептиком» и подошел к дяде Ване.
— Держите его, — скомандовал я пьяному главврачу и его перепуганной жене.
Нащупал второе межреберье. И, зажмурившись, воткнул нож ему в грудь. Раздался свист. Как будто прокололи футбольным мячом. Из раны со свистом вырвался воздух. Грудь опала. Дядя Ваня судорожно вздохнул, порозовел и открыл глаза.
— О, мужики, — прохрипел он. — А где я?
В рану я вставил резиновую трубку от капельницы, второй конец опустил в банку с водой. Получился примитивный дренаж по Бюлау. Так дядя Ваня и пролежал до утра, пока метель не утихла и его не смогли перевезти в областную больницу.
— Херовато-кун?
Голос Савамуры вырвал меня из воспоминаний.
— Идем?
Я тряхнул головой, отгоняя наваждение.
— Пошли, — пробормотал я.
Мы вышли из палаты, оставив пациента в руках подоспевших реаниматологов и кардиологов, которые с удивлением смотрели на уже стабилизировавшегося больного. Коридор после тесной палаты казался огромным и гулким. Мы шли молча.
