Мой приятель подпрыгнул, словно его ударили дефибриллятором.
— Х-хай, профессор! — пискнул он.
— Ты ассистировал?
— Хай! — еще более жалобно пролепетал Танака.
— Мда, слишком много потрясений для одного дня… — пробормотал себе под нос Тайга. — Ну идем.
— Куда, профессор? — осмелился спросить я.
— Смотреть на твое «невероятное» творчество, Херовато-кун. И если там хоть что-то пойдет не так, я лично прослежу, чтобы твоя последующая ординатура проходила в ветеринарной клинике. Будешь кастрировать хомячков.
Мы поплелись за ним. Я молчал, как партизан на допросе, несмотря на заинтересованные взгляды и шепот медперсонала и других ординаторов. Танака же шел, шаркая ногами и издавая такие всхлипы, как будто его уже ведут на эшафот. Каждый встречный: медсестра, другой врач, даже пациент с капельницей — провожал нашу процессию взглядами, полными одновременно и сочувствия и любопытства. Казалось, что новости в этой больнице распространяются быстрее любой инфекции.
В отделении реанимации царила стерильная тишина, нарушаемая лишь мерным писком аппаратуры. У нужной койки нас встретил дежурный реаниматолог — пожилой японец с невероятно большими очками. Он кивнул профессору Тайге с огромным уважением.
— Профессор. Не ожидали вас так скоро.
— Докладывайте, — отрезал Тайга, его взгляд уже был прикован к мониторам над пациентом.
— Состояние стабильно тяжелое, но с положительной динамикой, — начал реаниматолог. — Давление 120 на 80, пульс 75, сатурация 98%. Дренажи работают. Анализы показывают снижение маркеров воспаления. Честно говоря, профессор, мы готовились к худшему. Когда ординатор Херовато, — в тот момент он бросил быстрый взгляд на меня, — взял его на стол, я думал, это жест крайнего идиотизма. Но…
Тайга жестом остановил его и взял в руки планшет с историей болезни. Он листал страницы с такой скоростью, что, казалось, он не читает их, а сканирует. Затем профессор осмотрел пациента, несколько раз задумчиво хмыкнул и снова уставился в медкарту.
— Значит так, — наконец произнес он, поворачиваясь к нам с Танакой. — Пациент выживет. И это, — Тайга сделал паузу, — единственная причина, по которой вы оба все еще работаете в этой больнице.
Танака облегченно выдохнул.
— Но, — продолжил профессор, — за самовольное проведение сложнейшей операции без старшего хирурга, за нарушение всех мыслимых и немыслимых протоколов вы будете наказаны.
Он повернулся и пошел к выходу из реанимации. Мы, не сговариваясь, снова поплелись за ним.
— Танака, — бросил он через плечо, — будешь заниматься бумажной работой. Всей. За все наше отделение. И если я увижу хоть одну ошибку в выписке, хоть одну пропущенную запятую в истории болезни, ты лично будешь мыть все утки в больнице. Зубной щеткой. Своей.
Танака побледнел, но в глазах его светилось счастье. Казалось, что бумажки и утки были раем по сравнению с тем, чего он успел наожидать.
— А ты, Херовато… — профессор остановился и развернулся ко мне. — С тобой все гораздо интереснее. Пошли со мной.
— Да, профессор, — смиренно ответил я, уже даже не представляя, что же меня ждет. Танака жалобно смотрел мне вслед, и я чуть улыбнулся ему. И все же, хороший он парень, так волнуется за своего друга.
В кабинете профессора царил идеальный порядок. Тайга молча прошел к своему массивному столу из темного дерева и, сев в кресло, выдвинул нижний ящик. Секунду спустя на столешницу легла идеально ровная стопка белоснежной бумаги. Он пододвинул ее ко мне через стол. Я с недоумением посмотрел сначала на бумагу, потом на профессора, но листы все же взял.
— Ты напишешь полный и подробный план проведенной операции, — ответил профессор на мой немой вопрос. — И будешь переписывать его до тех пор, пока я не сочту его идеальным. А я, — он сделал едва заметную паузу, — очень придирчив. Будь уверен, Херовато-кун, я найду, к чему придраться.
Я покорно кивнул. Что ж, писать планы операций мне не привыкать. Помнится, в кабинете у меня вместо одеяла была гора документов и отчетов, так что этим меня было не напугать. Другой вопрос, что одно дело — строчить их для галочки впопыхах между операциями и дозой кофеина, и совсем другое — делать это под пристальным, изучающим взглядом профессора, когда сам я лишь ординатор.
— Ручка. Бумага. Стол в ординаторской свободен. Чтобы через час был у меня на столе.
Я молча взял стопку бумаги, поклонился и вышел из кабинета, чувствуя, как его взгляд сверлит мне спину. Взглянул на часы: моя смена заканчивается через 20 минут. Танака смотрел на меня с сочувствием, другие ординаторы в комнате – как на идиота. Устроившись за пустым столом, я взял ручку.
Первые несколько минут я просто сидел, глядя на чистый лист. Не потому, что не знал, что писать. Наоборот. В голове уже выстроился идеальный план, отточенный сотнями подобных случаев. Предоперационный эпикриз, обоснование диагноза, подробное описание доступа — левосторонняя торакотомия в седьмом межреберье. Техника мобилизации пищевода, ревизия средостения, описание самого разрыва. Методика ушивания — двухрядный непрерывный шов атравматической нитью, с обязательной перитонизацией лоскутом диафрагмы для надежности.
Проблема была в другом. Как это изложить на бумаге? Если я напишу все так, как привык — сухо, четко и с использованием специфических терминов, которые ординатор-разгильдяй знать не может, — это вызовет еще больше вопросов. А если попытаюсь изобразить из себя дурака, Тайга это тоже сразу раскусит. Ведь как то же я провел эту операцию?
«Эх, была не была», — решил я. Буду писать так, как считаю нужным. В конце концов, я спас жизнь.
И я начал писать. Рука, что удивительно, прям летала по бумаге. Иероглифы, которые еще неделю назад показались бы мне наскальными рисунками, теперь ложились в ровные, аккуратные строчки, наполненные смыслом. Я забыл обо всем: о том, что я в чужом теле, в чужой стране, что это все, возможно, лишь коматозный бред. Был только я, пациент и операция.
Я закончил минут за сорок. Перечитал: ни единой помарки. План был безупречен. Я с какой-то злой иронией подумал, что если бы мои ординаторы в России писали хотя бы вполовину так же толково, я бы, возможно, реже ночевал в больнице.
С легким воодушевлением, я постучал и вошел в кабинет профессора. Он оторвался от каких-то бумаг и молча протянул руку. Я вложил в нее исписанные листы.
Наступила тишина. Тайга читал. Он не просто пробегал глазами — он вчитывался в каждую букву, в каждый термин. Его брови медленно поползли вверх. Профессор откинулся на спинку кресла, положив листы на стол, и скрестил руки на груди, не сводя с меня глаз. Особенно он вглядывался в последнюю страницу, и я вспомнил, что все же один недочет в плане был. Я, конечно же, машинально подписал его так, как привык это делать, выводя инициалы «Шпаков А. Н.», а потом, опомнившись, торопливо замалевал их под неуклюжие иероглифы «Акомуто Херовато».
— Руки, — вдруг скомандовал он.
— Что, простите?
— Руки свои покажи, оболтус.
Я, ничего не понимая, протянул руки. Он схватил мою левую кисть, ту самую, которой я держал скальпель.Его пальцы, сухие и сильные, ощупали мои, перевернули ладонью вверх.
— Ты сегодня стал левшой? В честь моего приезда?
Я молчал.
— Или ты всегда был амбидекстром, но скромно скрывал это, чтобы не смущать нас, простых смертных, своим гением?
Я все также молчал. Ну а что сказать? Что внезапно проснулся талант такой: невероятно оперировать, но только левой рукой?
— Ладно, молчи, — тихо проговорил себе под нос профессор, а затем уже громче продолжил: — Неплохой отчет. Особенно для того, кто, по слухам, еле окончил ординатуру.
Однако тут профессор взял красную ручку, и я вмиг напрягся.
— Но, — Тайга обвел первый же абзац. — «Учитывая остроту клинической картины и данные рентгенографии, выставлен предварительный диагноз...». Формулировка дилетанта. Где степень ургентности? Это ж самое важное в твоем случае. Переписать.
