Археологи против пришельцев (СИ) - Елисеев Алексей Станиславович

В голове бушевал вихрь мыслей, раскалённый, как пустынный шторм, яростный, беспощадный, раздирающий изнутри. «Почему я⁈ За что это хтонь⁈ За что⁈ Какой демон устроил этот адский карнавал⁈ Я бы его растерзал, вырвал сердце и скормил воронам! ВСЁ К БЕСАМ СВИНСКИМ!» — ненависть разливалась кипятком в венах, как кислота, разъедающая остатки разума. Как ни удивительно, но эта злость была опорой, но она же грозила разорвать меня на части. Я думал о своей прошлой жизни — о гараже, где я чинил и перебрал движки, о пиве с Мишкой, о том, как всё было просто и под контролем. А теперь? Теперь я — никто, песчинка в механизме древнего ужаса. Моральная дилемма жгла: стоит ли бороться, если всё предопределено? Если каждый удар плети — напоминание, что ты ничто? Но сдаваться значило признать поражение, а я, Егор Клюквин, сигма до мозга костей, никогда не склонял голову. Лучше сгореть в этой ярости, чем угаснуть, как свеча в бесконечной ночи.

Носить в себе ненависть и не расплескать сложная задача. Однажды я не выдержал. С диким рёвом, больше похожим на рык загнанного зверя, я врезал кулаком по лежащей передо мной глыбе. Костяшки на кулаке разбил основательно, острая боль пронзила руку, но вместо того, чтобы утихомирить, она лишь подлила масла в огонь моей ярости. Я задыхался от ненависти, от бессилия, от ощущения, что какое-то древнее, невидимое существо хохочет надо мной из теней этих пирамид, наслаждаясь спектаклем. Рискнуть всем ради вспышки бунта или копить силы для чего-то большего? И я выбрал ярость…

Надсмотрщики, громилы с физиономиями, будто вытесанными из грубого камня, заржали, как свора гиен над падалью, потешаясь моим срывом. Их смех скрежетал, а уже через миг плети обрушились на мою спину. Каждый удар жёг, как раскалённая проволока, но я почти не чувствовал их, утопая в своей злости. Боль только подстёгивала, как ветер — степной пожар. Я стиснул челюсти, сжимая окровавленные кулаки, и метнул взгляд в сторону Стеллы, что работала неподалёку. Её стройная фигура, выделялась среди толпы рабынь. Лицо её было бледным, покрытым слоем пыли, но взгляд оставался глубоким. Эта её стойкость бесила меня ещё больше — как она могла оставаться такой собранной, когда всё вокруг вопило о неизбежной смерти? Её спокойствие подчёркивало мою ярость, заставляя задуматься: а не в этом ли секрет выживания? Не в слепой злости, а в холодном расчёте?

Когда избиение прекратилось, я отвернулся от подошедшей ко мне с бурдюком Стеллы, и прохрипел себе под нос, больше для того, чтобы выплеснуть яд, чем завязать разговор:

— Как по-твоему, если я накинусь на одного из этих ублюдков и сверну шею, меня сразу убьют или дадут пару дней на размышления? Потому что я уже, честно, готов рискнуть.

Она подняла взгляд, её глаза сузились в узкие щели, но в них мелькнула тень усталой насмешки. Её голос прозвучал холодно, но с поддёвкой, что уже стала нашей фирменной фишкой.

— Егор, ты даже плеть не чуешь, а уже в герои рвёшься? Если придушишь, тебя в жертву принесут, а потом просто в песок закопают, как падаль. И знаешь, их Змей, скорее всего, тобой побрезгует. Слишком много злости в тебе, даже для хтонического гада.

Я хмыкнул, несмотря на пульсирующую боль, чувствуя, как её слова слегка отвлекают от огня в груди.

— О, спасибо за комплимент. Значит, я даже для их божественной рептилии слишком токсичен? Это почти как медаль за заслуги. А ты, кстати, кого бы выбрала на роль закуски для Змея, если бы решала? Чисто из научного интереса, разумеется.

— Егор, если бы выбирала я, то сдала бы тебя. Не из личной неприязни, а потому, что ты бы устроил этому Змею такой перформанс из матюгов и кулаков, что он бы сам ретировался обратно в бездну.

Глава 7

Игра в кости

Ночь здесь не дарила никакого облегчения — только пронизывающий до костей холод, что полз по венам, как яд пустынной гадюки, и боль, пульсирующая в каждой мышце после дневной каторги. Спина моя горела от свежих рубцов, руки, разбитые в кровь от удара по той проклятой глыбе, ныли с такой настойчивостью, будто их макали в солевой раствор. Раны на костяшках саднили, словно в них втирали соль и песок, напоминая о каждой ошибке. Я стискивал зубы, глотая стоны, чтобы не выдать слабость даже перед самим собой — ведь здесь слабость была равна приговору. В ночной тьме, воздух казался враждебным, тяжёлым, как саван, я всегда полагался только на себя, разбирая проблемы в уме, как заржавевший движок в гараже. Но сейчас всё рушилось, как песчаный замок под ураганом — ничего нельзя было починить. Не было инструментов, не было даже понимания, что именно сломалось. Я уставился в низкий потолок, покрытый сажей и паутиной трещин, и прошептал в пустоту, слова вырвались хрипло, с присвистом:

— Ладно… Ладно, я понял. Я был мудаком. Циником. Придурком. Исправлюсь! Отпусти нас. Верни назад. Я… миллион свечек в церкви поставлю. Только верни… Пожалуйста…

Я замер, ожидая чуда, какого-то знака — вспышки света, шепота ветра или хотя бы тени, что шевельнётся в углу. Но тишина была гробовой, разрываемой только храпом измождённых рабов и далёкими завываниями голодного шакала, что доносились со стороны чёрных пирамид, словно стоны древних призраков, оплакивающих забытые империи. Ничего. Только пустота. Я прикрыл веки, чувствуя, как отчаяние сжимает грудь железным обручем. К чему эти мольбы? Какой бог, или демон, или просто космос слушает такого, как я? Я всегда был одиночкой, не просящим подачек, а теперь кланяюсь теням, как последний попрошайка. Может, это и есть наказание — осознать, что твоя жизнь была фарсом, дешёвым спектаклем, а конец — в песке, под чужим, враждебным небом. Дилемма жгла раскалённым железом. Признать богов и сломаться или отрицать всё и бороться в одиночку? Но если боги существуют, они — садисты. Что исправит моя молитва в этом случае?

Утро принесло очередной виток ада, но я решил не сдаваться, цепляясь за обрывки разума, как утопающий за обломок в бурном потоке. Я заметил, что один из младших надсмотрщиков, парень по имени Копек — тощий, с хитрым взглядом и лицом, покрытым шрамами, — обожает азартные забавы. Видел, как он вечерами развлекался игрой в камешки с другим надзирателем. Хоть правил я не понял, но заметил, что их примитивные лица озарялись знакомым мне азартным выражением. И кое-что вспомнил. Свои навыки из прошлой жизни — те времена, когда я мог уговорить клиента на ремонт, которого он не хотел, с помощью пары хитрых фраз и лёгкого обмана. Две ночи подряд я мастерил из обломка кости и куска потрёпанной кожи грубый набор «костей» — жалкую имитацию, но с душой, вложенной в каждую насечку. Это был мой самодельный инструмент выживания, товар, который я решил разыграть, как в телемагазине, с ухмылкой и маркетинговыми ужимками. А когда дежурил Копек, вечером, когда солнце уже не жгло, а пыль висела в воздухе, подошёл к нему.

— Эй, приятель, глянь, что у меня припасено, — сказал я, разложив кости на плоском камне, и начал расхваливать с энтузиазмом, будто толкал эликсир бессмертия. — Это не просто косточки, это портал в царство удачи! Представь себе, что бросаешь — и судьба в твоих лапах. Приятнее, чем лупить рабов или кланяться вашему начальству. Одна партия — и ты король, даже если вокруг одна пустыня. Хочешь опробовать? Это перевернёт твою жизнь с ног на голову!

Копек уставился на меня своим мутным взглядом, заинтересованный, как ребёнок, завидевший запретную игрушку. Его разум, не обременённый мыслями, клюнул мгновенно, как голодный карась на червяка.

— Научи играть…

— Научу, — ухмыльнулся я, чувствуя вкус маленькой победы. — И кости отдам. Только ты садись, разберёмся.

Мы уселись у плоского камня, пыльного и ещё тёплого от дневного жара. Я высыпал кучки мелких камешков и разделил их примерно поровну, объясняя:

— Пока играем на интерес, но представь, что эти камни ценность — золото. Играем на них. Всё в твоих бросках.