Археологи против пришельцев (СИ) - Елисеев Алексей Станиславович

Я рухнул на холодный камень барака, чувствуя, как боль в натруженных мышцах пульсирует в такт сердцебиению. Вокруг сгущалась тьма, густая, почти осязаемая, пропитанная вонью пота и отчаяния. Барак был как склеп — низкий потолок, покрытый сажей, нависал над нами, словно крышка гроба, а стоны и шорохи измождённых тел звучали как шепот призраков. Моя спина саднила от ударов плети, ноги, натёртые до кровавых мозолей, горели, словно их окунули в кипящее масло. Тряпка, что заменяла мне одежду, липла к телу, пропитанная потом. Я лежал, глядя в никуда, и пытался держать разум в узде, не давая ему скатиться в панику. Держаться на плаву — это было всё, что я умел. Не лезть в толпу, не гнуться под чужими приказами, а просто делать своё дело, шаг за шагом, удар за ударом. Но сейчас даже эта привычная броня трещала по швам.

Покоя не дали и сейчас, выгнав нас всех на ужин.

Стелла сидела неподалёку, её фигура, тонкая, но непреклонная, выделялась в полумраке. Её лицо, бледное, как луна в пустыне, было напряжено. Она сидела, подтянув колени к груди, и смотрела куда-то вдаль, будто могла разглядеть через стены барака чёрные пирамиды и найти в них ответ. Её пальцы, длинные и нервные, машинально чертили что-то на камне — может, символы, может, планы. Она всегда была такой: отстранённой, погружённой в свой мир древних загадок, но сейчас это бесило меня ещё сильнее. Как можно верить в этот бред? Как можно искать смысл в плетях и песчанике, когда всё вокруг кричит о смерти?

Я кашлянул, сплюнув на пол комок пыли, и повернулся к ней.

— Слушай, Стелла, а ты уверена, что это не твой секретный план? Может, ты с самого начала мечтала стать звездой местного каторжного шоу? Знаешь, типа «Последний герой», только без камер и с настоящими кнутами? Потому что, честно, я бы предпочёл что-нибудь менее аутентичное. Ну там, диван, пиво, финал Лиги чемпионов.

Она медленно повернула голову ко мне, её взгляд был острым, как осколок обсидиана, но в уголках губ мелькнула тень раздражённой усмешки.

— Егор, твой юмор — это как плеть, только ещё больнее. Ты можешь хоть на минуту перестать видеть во всём дешёвую постановку? Это не шоу. Это не игра. Мы здесь, и это реальнее, чем твой диван или Лига чемпионов. И если ты хочешь выжить, может, стоит начать думать не о пиве, а о том, как нам выбраться?

Я хмыкнул. Моя ухмылка была горькой, но я не сдавался. Пусть мир вокруг катится в бездну, я всё равно буду гнуть свою линию.

— Выбраться? Отлично, давай. Только куда? Ты, конечно, ищи свой великий смысл, а я пока подумаю, как бы не сдохнуть под следующим камнем. Кстати, если местные жрецы тебе в жрицы предложение сделают, не забудь меня на свадьбу позвать. Хочу посмотреть, как ты в змеиных шкурах будешь отплясывать.

Её глаза сузились, но она не отвела взгляд. Вместо этого она наклонилась чуть ближе, её голос стал тише, но от этого не менее жёстким, как будто она вырезала слова на камне.

— Ты думаешь, я рада этому? Думаешь, я хотела, чтобы нас гнали, как скот на строительство чёрных пирамид? Но я не собираюсь ломаться, Егор. Я не собираюсь ждать, пока всё кончится. Всё это что-то значит. И если моя кровь, или твоя, или этот проклятый камень привели нас сюда, значит, в этом есть смысл. А ты… ты можешь дальше ныть.

Я замолчал, чувствуя, как её слова впиваются в меня, как шипы. Не потому, что она была права, а потому, что спорить с ней было как драться с песчаной бурей — бесполезно, но чертовски захватывающе. Я отвернулся, глядя в окружающую темноту, мои мысли, тяжёлые, как глыбы, которые я таскал весь день, начали ворочаться.

Я снова повернулся к ней, мой голос стал ниже.

— Знаешь, Стелла, если твой ключ — это ещё один камень, который нас закинет в ещё более паршивое местечко, то я, пожалуй, пас. Но раз уж ты так веришь в эти древние головоломки, расскажи, что бы ты сделала, если бы жрецы тебя правда в свои ряды позвали? Ну, чисто гипотетически. Принесла бы меня в жертву этому змею? Или всё-таки выбрала бы кого посимпатичнее?

Она фыркнула, но в этом звуке не было злости, только усталость и что-то, похожее на горькую насмешку. Её пальцы снова начали чертить невидимые линии на камне, как будто она уже рисовала план, который мне никогда не понять.

— Егор, если бы я стала жрицей, я бы первой делом попросила у Великого Змея немного тишины. Чтобы не слушать твои шуточки. А насчёт жертвы… хм, ты бы не подошёл. Слишком много сарказма. Даже богам такое не переварить.

Вечер принёс с собой не облегчение, а новую пытку. Один из надсмотрщиков, здоровяк с туповатым лицом, выстроил рабов в очереди к котлу, стоявшему на огне. Там раздавали деревянные плошки, наполненные какой-то тёплой жижей. Когда подошла моя очередь, мне сунули эту дрянь под нос, я чуть не подавился от вони. Это пахло болотом, гнилью, какой-то тухлятиной — всем, чем угодно, только не едой. Я отошёл в сторону и отставил, а потом и отодвинул плошку, чувствуя, как желудок сводит спазмами от голода, но внутри всё кричало: «Нет. Это не еда. Это ловушка. Съешь — и признаешь, что вся эта хтонь древнеегипетская реальна.» Я стиснул зубы, отворачиваясь, и пробормотал себе под нос:

— Не реально… Не может быть…

Мой голос, хриплый и слабый, потонул в общем гуле барака, но я цеплялся за эти слова, как за последнюю соломинку.

Рядом со мной сидел старый раб, кожа которого была как пергамент, натянутый на кости. Его взгляд был пустым, как у мёртвого, но он жадно вылизывал свою плошку, словно это был деликатес. Его чавканье и хлюпанье резали уши, и я почувствовал, как волна отвращения поднимается из глубины груди. Я отвернулся, стиснув кулаки, чтобы не заорать от отчаянья. Как можно жрать эту гадость? Как можно сдаться и стать скотом? Но голод грыз внутренности, как голодный зверь. И становилось ясно как именно.

Стелла сидела чуть дальше, её фигура выделялась в полумраке своей неподатливой прямотой. Будто она была выше всего — выше грязи, боли, унижения. Её лицо, бледное, как у статуи, не выдавало эмоций, но глаза, глубокие и горящие внутренним светом, словно искали что-то за пределами этих стен. Она держала свою плошку в руках, но не ела, а изучала содержимое. Её пальцы, тонкие, но сильные, с обкусанными ногтями, замерли над краем деревяшки, как будто она решала какую-то загадку, недоступную остальным. Эта её отрешённость, её упрямство бесили меня, но в то же время притягивали.

— Уже прикидываешь, как эту баланду можно описать в своей диссертации? «Гастрономия Додинастического Египта: вкусовые впечатления от болотной жижи».

Она медленно подняла взгляд, её глаза прищурились, но губы дрогнули в едва заметной насмешке. Её голос был холодным, как ночной ветер в пустыне, но в нём сквозила усталость, которую она пыталась скрыть.

— Клюквин, если бы я писала диссертацию об этом, то первый раздел посвятила бы твоему нытью. «Хроника жалоб чужеземца: от пива к плети». А что до еды… я просто думаю, из чего это сделано. Может, это не просто помои, а ритуальная смесь. В древних культах еда часто может быть частью обряда.

Я фыркнул, чувствуя, как раздражение смешивается с горьким смехом. Её вечное стремление искать смысл даже в дерьме было почти комичным, если бы не было таким чёртовски упрямым.

— Ритуальная смесь? Ну, тогда я пас. Не хочу, чтобы мой желудок стал частью какого-нибудь обряда вызова удушливых газов. Хотя, знаешь, если они тут варят человечену, то, может, я ещё подумаю. Главное, чтобы это был не кто-нибудь из знакомых. А то вдруг там кусок того жреца с подведёнными глазами? Боюсь отравиться.

Её взгляд стал острее, но она не отвела глаз. Вместо этого она наклонилась чуть ближе, опустив плошку на камень. Её голос стал тише, но в нём был металл, который я уже хорошо знал.

— Ты всё шутишь, Егор. Но подумай вот о чём: а если еда — это их способ привязать нас? Если, съев это, мы станем частью их мира, их времени? В мифах еда часто была границей. Съел — и ты уже не чужак, ты их. Ты об этом не думал?

Я замолчал. Не потому, что я поверил, а потому, что где-то на краю сознания, в тёмном углу, зашевелился страх. А что, если она права? Что, если эта жижа — не просто отрава, а что-то большее, что-то древнее, что цепляет душу, как крюк? Я отогнал эту мысль, покачав головой, и ухмыльнулся, скрывая внутренний холод.