Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1 (СИ) - Юй Фэйинь

— Твоё достоинство уже осталось в виде клочьев шёлка на той иве, — буркнула Лань, уже осматривая стену. Её взгляд упал на массивную, приземистую каменную тумбу, венчавшую угол стены. От неё вниз, как гигантская деревянная змея, спускался водосточный жёлоб, сколоченный из толстых досок. Он выглядел старым, но прочным.

— Вот наш путь, — указала она.

— По этой штуке? — Мэйлинь смерила жёлоб взглядом, полным ужаса. — Он же прогнил! Он треснет, и мы разобьёмся!

— Либо он треснет, либо нам утром отрубят головы, — философски заметила Сяофэн. — Выбирай. Я первая.

Она уселась на край стены, обхватила жёлоб ногами и руками и, зажмурившись, начала медленно съезжать вниз. Путь сопровождался громким скрежетом по дереву и отчаянным шепотом: «О-о-о-о-о, матушки…» Она благополучно приземлилась в куст самшита, откуда донёсся её сдавленный голос: «Всё в порядке!»

Лань, перекрестившись (что было странным жестом для последовательницы учения Предков), проделала то же самое. Её спуск был быстрее и завершился глухим «бух» рядом с Сяофэн.

На стене осталась Мэйлинь.

— Я не могу! Это недостойно!

— Оставим её здесь? — донёсся снизу риторический вопрос.

— Ага, мы то уже спустились.

Издав звук, похожий на пиранью, Мэйлинь в отчаянии ухватилась за жёлоб и съехала вниз как мешок с картошкой. Она приземлилась прямо на сестёр, которые вскрикнули от неожиданности. Все трое снова оказались в кустах.

Дальнейший путь по ночному городу был похож на шествие очень потерявшихся и очень грязных привидений.

Путь их лежал в самое сердце трущоб нижнего города, где ночная тишина была не мирной, а зловещей, нарушаемой лишь шорохом крыс да пьяным храпом за тонкими стенами лачуг. Три тени, некогда бывшие императорскими дочерьми, крались по грязным, узким улочкам, перепрыгивая через сточные канавы и шарахаясь от каждого шороха. Их роскошные наряды, и без того превратившиеся в лохмотья, теперь были украшены новыми «аксессуарами» — подпалинами от сажи и прилипшими овощными очистками.

Именно на такой пустынной улице они почти лоб в лоб столкнулись с пьяным рикшей. Он катил свою пустую деревянную коляску, пошатываясь и распевая песню о несчастной любви некой Сяо-Цуй из злачного квартала, с такими откровенными подробностями, что у Мэйлинь заложило уши от стыда.

Увидев трёх оборванных, перепачканных, но всё ещё несущих на себе печать породы женщин, он остановился как вкопанный, едва не рухнув вместе со своей коляской.

— Эй, красавицы! — прохрипел он, и запах дешёвого рисового вина достиг их ноздрей. — Подбросить куда? До рынка, до порта? Или до веселенького заведения? Для таких дам — скидка!

— Мы… мы сами! — испуганно выпалила Сяофэн, пытаясь прикрыть собой Лань и отшатнувшуюся Мэйлинь.

Рикша скептически оглядел их с ног до головы, задержавшись на порванном до бедра платье Лань и на единственной туфельке Мэйлинь.

— Ага, вижу, — хмыкнул он и, пожав плечами, покачал головой. — Ночью нынче по улицам кто только не шляется… — Пробормотав что-то ещё нелестное, он покатил свою коляску дальше, снова затягивая неприличную песню.

Сёстры перевели дух и пустились дальше в бегство, чувствуя себя ещё более униженными.

Спустя пару часов бесцельных скитаний, когда ноги отказывались слушаться, а в животах завелись голодные демоны, их спасение пришло оттуда, откуда не ждали. Они наткнулись на небольшой, убогий храмик, посвящённый, судя по потёртой табличке, божеству домашнего очага Цзао-ваню. Храм был таким крошечным и невзрачным, что его легко было принять за заброшенный сарай. Двери, вернее, одна покосившаяся дверца, была распахнута, приглашая внутрь всю ночную нечисть. Изнутри пахло старым ладаном, пылью и безнадёжной бедностью.

— Здесь, — выдохнула Тан Лань, последними силами затаскивая за собой обессилевших сестёр внутрь.

Они рухнули на холодный каменный пол в самом тёмном углу, за спиной у маленькой, закопчённой статуэтки божества. Они сидели, прижавшись друг к другу спинами, как три промокших, несчастных цыплёнка. Они были грязные, голодные, в лохмотьях, от них пахло дымом, потом и страхом.

Но они были свободны.

И пока они сидели в гробовой тишине, слушая, как у Мэйлинь от пережитого ужаса стучат зубы, с востока донёсся первый крик петуха. Он был хриплым и не слишком бодрым, но он возвещал о наступлении нового дня. Дня, в котором у них не было ни трона, ни слуг, ни дворцов, ни даже сносного платья. Но зато они были друг друга. И странное, непонятное чувство, что самое страшное — быть пойманными и казнёнными — уже позади. А впереди… впереди была полная неизвестность. Но это была их неизвестность.

Глава 79

Воздух в покоях нового повелителя был густым и тяжёлым, словно свинцовые облака, сгустившиеся перед удушающей грозой, хотя за ажурными рамами окон лежала безмятежная, ясная ночь. Цан Синь стоял у распахнутой двери на балкон, его неподвижная фигура резко вырисовывалась на фоне тёмного бархата неба, усеянного холодными бриллиантами звёзд. В его руке был кубок из тончайшего фарфора, наполненный тёмным, густым вином, но губы не прикасались к напитку. Никакой нектар не мог утолить ту жажду, что тлела в глубине его существа — жажду не влаги, а ответа, смысла, которого не было.

Завтра — коронация. Великий акт, финальный аккорд в симфонии его мести. Торжественный миг, когда он, Цан Синь, последний отпрыск растоптанного рода, окончательно и бесповоротно воссядет на Золотой Трон Дракона. Он должен был испытывать торжество, пьянящее ликование, сладкое, как нектар, удовлетворение от свершившейся справедливости.

Но внутри была лишь ледяная, зияющая пустота. Обсидиановый трон, инкрустированный чёрным деревом, что теперь возвышался в тронном зале, казался ему не символом власти, а огромным, чужим и невыносимо одиноким саркофагом. Он видел себя на нём — фигуру в горностаевой мантии, окружённую раболепными поклонами, но по-прежнему сидящую в одиночестве на вершине.

Его пальцы, белые от напряжения, непроизвольно впились в грудь сквозь тонкий шёлк парадного халата. Там, где когда-то зияла рана стража Тан Лань, теперь была лишь гладкая, холодная кожа — демоническая плоть затянула её за считанные часы. Но другая рана, невидимая, не заживала, а сочилась ядом воспоминаний.

Он с силой отшвырнул кубок. Хрусталь со звоном, чистым и острым, как лезвие, разбился о полированный мрамор пола, оставив после себя кровавые брызги вина и россыпь сверкающих осколков. Так же раскалывалось его сердце.

Он боялся её видеть. Он боялся, что ярость поглотит всё, и он совершит необратимое — принесёт её в жертву призракам прошлого, о чём будет жалеть всю свою долгую, проклятую вечность.

Но сильнее всего он боялся того, что может увидеть в её взгляде. Боль. Растерянность. Страх. А ещё ту самую чуждую, необъяснимую силу, что он ощутил в ней в последние недели. Потому что если он увидит это, тогда рухнет вся хрупкая, кровавая конструкция его мести. Вся ненависть, что была его пищей, его силой и его проклятием, рассыплется в прах, как тот хрустальный кубок. И останется лишь оголённое, беззащитное и самое запретное желание — желание того, что по всем законам крови, долга и реальности не могло и не должно было случиться.

Он — демонический император, поднявшийся из пепла на костях её рода. Она — пленённая принцесса-узурпатор, последнее напоминание о мире, что он уничтожил. Между ними лежала пропасть, вымощенная телами его и её семьи. И он стоял на краю этой пропасти, понимая, что следующий шаг — будь то вперёд, к ней, или назад, в объятия мести — навсегда определит, станет ли он истинным повелителем или навеки останется пленником собственного прошлого.

Внезапно дверь в его покои с оглушительным грохотом распахнулась, ударившись о мраморную стену. В проёме, запыхавшись и сбивая дыханье, стоял молодой стражник из его личной гвардии — демон низшего ранга, чья кожа ещё хранила землистый оттенок недавнего пребывания в подземном мире. Его лицо было мертвенно-бледным, а в глазах, полных адского огня, плясал настоящий, животный ужас. Он споткнулся о высокий порог, грузно бухнулся на колени и ударился лбом о пол с таким стуком, что, казалось, треснула плита.