И тут из-под широких полей шляпы раздался низкий, спокойный голос. В нём не было ни похоти, ни нажима. Была лишь какая-то странная, уставшая повелительность.
— Ну… танцуй.
Лань вздрогнула. Это было настолько не похоже на то, чего она ожидала, что её мозг на мгновение отказался понимать слова.
— Простите, господин? — прошептала она, не веря своим ушам.
— Ты ведь танцовщица? — голос прозвучал с лёгкой, почти издевательской усмешкой. — Так танцуй. Покажи мне тот самый знаменитый танец «северной дикарки».
Разум Лань лихорадочно заработал. Может, это какая-то изощрённая игра? Унижение перед тем, как перейти к главному?
Комната замерла. Приказ «танцуй» повис в воздухе, но теперь в нём не было принуждения, а было нечто иное — вызов. И Лань этот вызов приняла.
Она молча отошла в угол, где стояли небольшие барабаны яогу, и взяла один в руки. Её движения были уже не робкими, а полными странной, звенящей решимости. Она не смотрела на господина в шляпе. Она смотрела в пространство перед собой, как будто обращаясь к кому-то далёкому.
А в это время, под широкополой шляпой, бушевала буря.
Цан Синь, не отрываясь, смотрел на неё. И каждый его мускул был напряжён до предела.
«Боги… Это она. Это Лань. Моя Лэн Шуан».
Он видел её бледное, осунувшееся лицо. Видел тёмные круги под глазами, которых раньше никогда не было. Видел, как тонкие пальцы дрожат в неуверенном жесте. Но сквозь эту бледность и усталость сквозило то самое, знакомое до боли благородство линий — высокие скулы, изящный изгиб шеи.
«Она похудела. Она здесь… в этом месте… Она танцует для незнакомых мужчин за деньги».
Эта мысль жгла ему душу раскалённым железом. Ревность, ярость и бесконечная боль смешивались в один клубок. Ему хотелось вскочить, сбросить эту дурацкую шляпу, схватить её и крикнуть: «Что ты делаешь⁈ Ты — принцесса! Ты не должна этого делать!»
Но он сидел недвижимо. Он видел её смятение, её страх. Видел, как она механически выполняет приказ, словно красивая заводная кукла. И сквозь гнев пробивалось что-то иное — щемящая, острая нежность. Она была здесь, жива. Прямо перед ним. Дышала.
Первый удар по барабану был одиноким и гулким. Затем второй, третий… Ритм родился медленный, томный, почти гипнотический. Это был не яростный бой её «Танца Вихря», а нечто глубже, чувственнее. Ритм, от которого начинало стучать сердце в такт.
И тогда её тело пришло в движение. Плечи начали раскачиваться плавно, соблазнительно, описывая восьмёрки в воздухе. Бёдра подхватили волну, двигаясь с ленивой, почти кошачьей грацией. Каждое движение было отточенным, полным скрытой силы и обещания. Это был не танец дикарки, а танец женщины, прекрасно осознающей свою власть.
А потом она запела. Голос её был низким, немного хрипловатым, полным неподдельной эмоции. Слова лились на странном, никому не ведомом языке, но их смысл был ясен без перевода — в них была вся боль, тоска и страсть, копившиеся все эти недели.
«Don’t go wasting your emotion… Lay all your love on me…»
Она пела о внезапной любви, сметающей все преграды. О ревности, которая жжёт изнутри. О мольбе — не растрачивать чувство попусту, а отдать его ей. Полностью. Без остатка.
«It was like shooting a sitting duck… A little small talk, a smile, and baby I was stuck…»
Лань кружилась в полумраке, её струящееся платье обвивалось вокруг ног, подчеркивая каждый изгиб тела. Она то приближалась к креслу господина, глядя на него из-под полуопущенных век с вызывающим намёком, то отдалялась, словно приглашая последовать за ней. Движения её бёдер стали ещё более выразительными, откровенными, рассказывая без слов историю желания и полного самоотдачи.
«I wasn’t jealous before we met… Now every woman I see is a potential threat…»
В её пении слышалась не только страсть, но и отчаянная искренность. Казалось, она выворачивает душу наизнанку, признаваясь в собственной уязвимости, в той всепоглощающей силе, что заставляет ревновать к любой другой женщине. Это была не просто песня. Это была исповедь.
Танец достиг апогея. Ритм барабана участился, её движения стали более порывистыми, почти экстатичными. Она запрокинула голову, обнажив шею, а её голос звенел последней, отчаянной мольбой:
«Lay all your love on me!»*
Последний удар по барабану отозвался гулкой тишиной. Лань замерла в изящном, но полном напряжения поклоне, грудь вздымалась от усилий. В воздухе висели не спетыe слова, а сама суть страсти — громкая, требовательная, прекрасная в своей откровенности.
Если бы несколькими минутами ранее душа Цан Синя была сценой, где яростно сражались Ревность, Гнев и Боль, то теперь на этой сценe воцарился один-единственный властелин — Шок. Глубокий, всепоглощающий, парализующий шок.
Первые звуки барабана, томные и гипнотические, стали для него ударом ниже пояса. Он ожидал неуклюжего подражания, жалкой пародии на танец, которую ему пришлось бы терпеть. Но то, что он услышал и увидел, не имело ничего общего с его ожиданиями.
«Что… что это?» — пронеслось в его голове, когда её бёдра начали двигаться с той самой, увиденной им когда-то краем глаза, «змеиной» грацией. Но теперь это не было резким движением. Это был целый язык тела — плавный, соблазнительный, дразнящий. Каждый изгиб, каждое колебание говорило о силе и уверенности, которые он никогда не видел в Тан Лань.
А потом она запела.
И мир перевернулся.
Слова были непонятны, но музыка и её голос — низкий, хриплый, полный невыразимой тоски и страсти — врезались ему прямо в сердце. Это была не просто песня. Это была исповедь. Крик души.
Он смотрел, как она кружится, то приближаясь к нему с вызовом в глазах, то отдаляясь, словно приглашая преследовать её. Его императорское «Я» таяло с каждой секундой. Оно разбивалось о ритм барабана и откровенность её движений. Перед ним была не принцесса, нарушившая долг. Перед ним была Женщина. Сильная, страстная, отчаянная и невероятно красивая в своём искреннем порыве.
Когда она запрокинула голову, и её последняя, мощная нота — «Lay all your love on me!» — прозвучала как требование, а не как мольба, что-то в нём окончательно сломалось. Всё его существо отозвалось на этот призыв оглушительным, немым «ДА».
Гнев испарился. Ревность превратилась в жгучую потребность доказать, что ни одна другая женщина не значит для него ровным счётом ничего. Боль от её «унижения» сменилась острой, до физической слабости, нежностью и восхищением. Она не сломалась. Она нашла в себе силы не просто выжить, а выразить себя таким огненным, таким потрясающим образом.
Когда танец закончился, и она замерла перед ним в поклоне, Цан Синь сидел, не в силах пошевелиться или вымолвить слово. Его план «вытащить её и проучить» казался сейчас смехотворным, детским лепетом. Он смотрел на эту женщину, свою Лань, и понимал, что это она только что проучила его. Она показала ему всю глубину её души, которую он никогда не мог разглядеть за дворцовыми масками.
И теперь единственным чувством, что переполняло его до краёв, была не императорская воля, а простая, всепоглощающая мужская мысль: «Она моя. И я никому и никогда не отдам её. Никому».
Последний удар барабана замер в воздухе, сливаясь со стуком собственного сердца Цан Синя. Тишина, последовавшая за огненным танцем, была оглушительной. Он видел, как Лань стоит перед ним, опустив голову в формальном поклоне, её плечи тяжело вздымаются, а пальцы всё ещё сжаты в кулаки от нахлынувших эмоций.
И это зрелище — её гордая, отдавшая всю себя фигура на фоне этой позорной обстановки — стало последней каплей. Все его мысли, вся ярость, боль, ревность и вспыхнувшее с новой силой обожание сплелись в один неконтролируемый порыв.
Он резко поднялся с кресла. Его движения были стремительными, как у тигра, делающего решающий бросок. Он не сказал ни слова. Просто за два шага преодолел расстояние, отделявшее его от Лань, и грубо схватил её за плечи.
