Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1 (СИ) - Юй Фэйинь

Рядом, на несколько менее массивном, но не менее внушительном троне из красного сандала с золотой инкрустацией, сиделаИмператрица, мать Тан Мэйлинь. Её осанка была безупречна, а лицо — идеально составленной картиной спокойного величия. Но в уголках её губ таилась лёгкая, едва заметная складочка неудовольствия, а взгляд, скользнувший по Снеже, был быстрым и оценивающим, как у торговца, прикидывающего стоимость некачественного товара.

Снежа, облачённая в невероятно тяжёлые, многослойные одежды первой госпожи — шёлк, парча, вышивка золотыми нитями, — чувствовала себя крошечной, потерянной букашкой под стеклом микроскопа. Каждый её шаг по глянцевому, отполированному до ослепительного блеска полу отдавался гулким, предательским эхом, разносившимся под сводами и, казалось, кричавшим о её неуверенности на весь зал. Сердце колотилось где-то в горле, бешеным, неистовым ритмом, заглушая всё вокруг. Она старалась дышать глубже, по памяти вызывая в себе дыхательные техники, которые когда-то помогали ей перед важными заданиями или битвами. Но здесь они не помогали. Здесь воздух был другим — густым, как сироп, и таким же сладковато-удушающим.

И единственной знакомой, хоть и ненадёжной точкой опоры в этом море враждебной, давящей роскоши быломолчаливое присутствие Лу Синя. Закованный в свои тёмные, бездушные латы, он шёл на почтительном расстоянии позади, его шаги были неслышны на гулком полу. Он был тенью, стражем, напоминанием о том, что за стенами этого ледяного великолепия существует другой мир. Но в его молчаливой фигуре сейчас она читала не защиту, а лишь ещё одного свидетеля её неминуемого провала. Он был частью этой системы, и сейчас он наблюдал, как винтик в ней пытается провернуться не в ту сторону.

— Дочь наша, Тан Лань.

Голос императорапрорвал тяжёлую тишину зала, словно удар гонга. Он был не просто громким — он был величавым, низким, отшлифованным годами власти, каждое слово отчеканено и поставлено на своё место. Звук его голоса, казалось, вибрировал в самом воздухе, отражаясь от холодных колонн и позолоченных драконов.

— Мы были… обеспокоены твоим нездоровьем.

Слова были безупречно правильными, выверенными до мелочей придворным этикетом. Но они были лишены чего-то главного — искреннего тепла. Они звучали как заученная формула, как официальное соболезнование от лица государства. Его взгляд, холодный и пронзительный, скользил по её фигуре быстрыми, оценивающими рывками, словно он проверял дорогую, но слегка пострадавшую при транспортировке вазу на предмет сколов и трещин. Ищет, не осталось ли изъянов.

Императрица же и не пыталась ничего скрывать. Её прекрасное, будто выточенное из слоновой кости лицо, оставалось абсолютно неподвижным. На нём читались лишь две эмоции: скука, происходящая от глубокой, врождённой уверенности в своём превосходстве, и лёгкое, брезгливое отвращение, будто она смотрела на что-то неприятное, что вот-вот придётся убрать. Она смотрела на Тан Лань сверху вниз — и буквально, из-за возвышения трона, и физически, всем своим существом. Её взгляд, тяжёлый и безразличный, говорил яснее любых слов: «Твоё присутствие здесь — не более чем досадная, утомительная формальность, которую приходится терпеть».

Снежа почувствовала, как под этим двойным взглядом — холодным и брезгливым — её спина покрывается ледяным потом. Сердце, только что колотившееся в горле, теперь, казалось, замерло. Она сделала низкий, заученный до автоматизма за вчерашний вечер поклон, надеясь отчаянной надеждой, что её руки сложены правильно, а угол наклона достаточно почтителен, но не раболепен.

— Благодарю отца-императора и матушку-императрицу за их… отеческую заботу, — выдавила она, и её собственный голос показался ей тонким и чужим, слабым писком в этом огромном, гулком зале. Она лишь молилась, чтобы он не дрогнул и не выдал тот ужасающий страх, что сковывал всё её тело. Каждое слово давалось с трудом, будто она вытаскивала его из ледяной воды.

Наступила тягостная, неловкая пауза, нарушаемая лишь эхом собственного дыхания Снежи. Император что-то пробормотал сквозь зубы — дежурные, заученные фразы о необходимости беречь себя, о важности её здоровья для династии. Это был сплошной, бессодержательный поток слов, лишённый всякого смысла и тепла, словно чтение устава на похоронах.

А потом он перешёл к главному. Откашлялся — сухой, официальный звук, от которого вздрогнуло эхо под сводами. Его взгляд, до этого блуждавший где-то поверх её головы, сталсобранным, острым, безжалостно официальным.

— Поскольку твоё здоровье… шатко, — начал он, произнося слово «шатко» с лёгкой гримасой, будто пробуя на вкус что-то неприятное, — а будущее империи требует несокрушимой стабильности и силы, мы приняли решение.

Он сделал драматическую паузу, позволяя каждому слову обрести свой собственный вес в гробовой тишине зала.

— Титул наследной принцессы и право наследования Нефритового престола отныне будут переданы твоей младшей сестре, Тан Мэйлинь. Её добродетель и ум сияют ярче, и она более… подходит для этой великой роли.

Он произнёс это, слегка напрягшись, будто ожидая ответного удара. Его взгляд на мгновение, коротко и предательски, скользнул в сторону императрицы. Та выпрямилась на своём троне, словно её коснулась волшебная палочка. Маска холодного безразличия треснула, и на её идеально очерченных губах появиласьедва заметная, но безошибочно торжествующая улыбка-вспышка. Два монарха, объединённые общим ожиданием, смотрели на Тан Лань, как зрители в амфитеатре, ждущие кровавого зрелища. Они ждали взрыва. Ждали истерики, гневных обвинений, ядовитых намёков, битья посуды — всего того театрального набора, что всегда сопровождал любую, даже самую мелкую обиду старшей дочери.

Снежа посмотрела на них. На отца, чья неприязнь висела между ними тяжёлым, незримым занавесом. На мачеху, в глазах которой читалось чистое, ничем не разбавленное презрение. На этот гигантский, давящий, ледяной зал, где решались судьбы целых народов, и где её собственная судьба только что была перечёркнута одним росчерком пера, как ненужная, испорченная бумажка.

И внутри неё ничто не дрогнуло. Не вспыхнула ярость, не кольнула обида. Не было даже тени разочарования. Лишь одно — огромное, всепоглощающее, пьянящее облегчение.

Наследство? Престол? Императорские интриги до конца дней? Да нафиг мне это всё сдалось! — пронеслось у неё в голове с такой ясностью, что она едва не рассмеялась. У меня своих проблем выше крыши: демоны из прошлого, чья-то месть, собственная попытка убийства и необходимость разобраться в этой бесконечной мысленной мыльной опере, в которую я попала!

Она просто стояла несколько секунд, переваривая эту новость, ощущая, как с её плеч сваливаетсяневидимая, давившая на них годами тяжесть — тяжесть ожиданий, обязанностей и ненависти, которая ей никогда не принадлежала.

А потом её плечи действительно слегка опустились, расслабившись. Она даже не заметила, как это произошло.

— Понятно, — сказала она тихо, но её голос, ровный и абсолютно спокойный, без единой трещинки или нотки протеста, прозвучал в зале с звенящей ясностью. — Вы как вседа, очень мудры, Ваше Величество.

В Зале Весеннего Цветения воцарилась абсолютная, оглушительная, немыслимая тишина. Даже придворные, превратившиеся в украшения у стен, перестали дышать. Казалось, сам воздух застыл от неожиданности. Император и Императрица замерли в немом, полном недоумения ступоре, их приготовленные к отпору лица обмякли от полнейшей растерянности. Их главное оружие — ожидание яда — не сработало. Оно утонуло в безразличном, почти благодарном спокойствии.

Император и Императрица замерли, словно два изваяния, внезапно поражённых одним и тем же парализующим заклятьем. На их лицах, обычно столь разных — одно холодное и надменное, другое высокомерное и язвительное — застылоабсолютно одинаковое выражение полнейшего, немого, глубокого недоумения. Они приготовились к урагану. Они ожидали шквала яда, битья веерами об пол, истошных обвинений в предательстве. Они мысленно уже надели доспехи сарказма и приготовили щиты из холодной логики.