Мысли текли мрачным, нескончаемым потоком, окрашивая мир в оттенки чёрной комедии. Отец меня ненавидит. Мачеха откровенно презирает. Сестра, похоже, мечтает уничтожить и пустить на украшения для волос. Прекрасная семейка. Просто загляденье. Прямо образец конфуцианских добродетелей и семейной гармонии.
И тут, саркастически подводя итог своим невесёлым размышлениям, она громко, сама того не желая и не следя за словами, выдохнула в тишину сада:
— Тан, гребаная семейка, жрут друг друга не глотая.
Фраза прозвучала грубо, сочно, по-солдатски, именно так, как могли бы рявкнуть между собой воины её родного клана, обсуждая за кружкой дешёвого вина какую-нибудь особенно склочную семью из соседней деревни. Это была фраза Снежи, вырвавшаяся на свободу вместе с раздражением, а не утончённой, изысканно язвительной принцессы Тан Лань.
Воздух замёр. Даже ночные сверчки, казалось, на мгновение притихли от такой неслыханной дерзости. Тан Лань застыла, широко раскрыв глаза, и медленно поднесла руку ко рту, будто пытаясь поймать и загнать обратно эти дикие, неподобающие слова. Где-то в глубине души, под слоем ужаса, шевельнулось смутное чувство глубокого, почти кощунственного удовлетворения. Наконец-то кто-то назвал вещи своими именами.
Она сама не сразу осознала сокрушительную мощь произнесённого, пока её взгляд не упал на лицо Лу Синя.
Он стоял на своём посту в нескольких шагах, и сегодня, по какой-то невероятной причине, его шлем был снят и небрежно зажат под мышкой. И его лицо, обычно представлявшее собой идеальную каменную маску непробиваемого спокойствия, сейчас было… разительно иным.
И дело было не только в выражении. Само по себе его лицо, лишённое привычной стальной защиты, оказалось на удивление… прекрасным. Резкие, словно высеченные резцом мастера черты: высокие скулы, прямой нос, упрямый подбородок. И глаза — тёмные, глубокие, под густыми, удивительно длинными для мужчины ресницами, которые отбрасывали лёгкие тени на кожу. Это была та самая аристократическая, строгая красота, что воспевалась в древних поэмах.
Но сейчас все эти прекрасные черты застыли в немом, абсолютном, почти комическом изумлении. Глаза, обычно суженные от подозрительности, были широко раскрыты, а его густые чёрные брови почти ушли под линию волос. Его губы, обычно плотно сжатые, чуть приоткрылись, будто он собирался произнести что-то величественное, но все слова разом застряли где-то в горле. В его потрясённом взгляде не читалось ни привычной ненависти, ни ледяного подозрения. Была лишь чистая, неподдельная, оглушительная неловкость и потрясение.
Казалось, он мысленно перебирал все своды правил и кодексы дворцового этикета в поисках параграфа, как реагировать, когда твоя высокородная госпожа внезапно изрекает нечто, достойное заборной надписи в портовом кабаке. И не находил ответа.
Эта фраза, столь грубая, солёная и до боли меткая, прозвучала так естественно из уст какого-нибудь пропахшего потом и вином купца на рыночной площади или обветренного старого ветерана, вспоминающего сослуживцев у костра. Но она резала слух, исходя из уст первой госпожи, чьи уста по всем канонам должны были изрекать лишь изящные, отточенные намёки и ядовитые, приправленные поэзией эпиграммы.
Снежа встретилась с ним взглядом — этим широко раскрытым, потрясённым взглядом с густыми ресницами — и осознание содеянного обрушилось на неё с весом гири. Жаркая, алая волна смущения ударила ей в лицо, сожгла щёки и шею. Она резко, почти судорожно, отвела глаза, сделав вид, что её внезапно поглотило созерцание ближайшей ветки сливы, и прочистила горло, пытаясь вернуть себе ускользающее величие и натянуть на себя обратно маску холодной аристократки.
— То есть… — она попыталась поправиться, подбирая слова, достойные её статуса, но голос прозвучал неестественно тонко и высоко, выдав всё её замешательство. — … В семье Императора, несомненно, царит… сложная атмосфера.
Звучало жалко, фальшиво и до смешного неубедительно после того сочного вердикта, что повис в воздухе секунду назад. Она почувствовала, как горит не только её лицо, но и самые кончики ушей, предательски выдавая всю глубину её краха. Казалось, даже листья сливы смотрели на неё с немым укором.
Лу Синь медленно, очень медленно, с некоторой даже осторожностью закрыл рот, будто опасаясь, что из него вырвется нечто неподобающее. Он опустил взгляд, уставившись в каменную плиту под ногами, но было отчётливо видно, как напряглись его скулы, выдав внутреннюю борьбу. Он сражался с чем-то внутри — с диким, стихийным смехом, рвущимся наружу? С новым, ещё более глубоким витком недоумения? Или с постепенным, пугающим осознанием, что разгадка этой женщины может оказаться куда причудливее и страннее, чем все его самые смелые предположения о коварстве или безумии.
Не говоря ни слова, он поднял шлем и надел его с привычным, отработанным движением, вновь скрыв своё выразительное лицо за холодной сталью. Но несколько секунд напряжённого, густого, взаимно смущённого молчания, повисшего между ними, сказали куда больше, чем любая словесная перепалка. Очередная тщательно выстроенная маска Тан Лань дала глубокую трещину, и сквозь неё на свет божий на мгновение выглянул кто-то совсем иной — грубоватый, прямой и отчаянно искренний. И Лу Синь, к своему вечному изумлению, это увидел.
Глава 21
Цуй Хуа наблюдала из-за резного угла галереи, притаившись в тени, словно змея. Её цепкий взгляд следил за тем, как её глупая, наивная соперница, Сяо Вэй, с озабоченным видом скользнула в покои госпожи. Перед этим служанка даже обменялась вежливым, ничего не значащим поклоном с безразличным евнухом, стоявшим на посту у дверей. Какая трогательная, дурацкая простота, — ядовито подумала Цуй Хуа, и на её тонких губах изогнулась улычка, холодная и острая, как лезвие.
И тут, словно вспышка молнии в летнем небе, в её голове созрел план. Идеальный, изящный в своей простоте и безжалостно жестокий.
Евнух видел, как Сяо Вэй в одиночку вошла в покои госпожи. Что, если после её визита что-то вдруг пропадет? Не какая-то заурядная шпилька, а нечто большее, нечто дорогое сердцу первой госпожи… Например, тот самый нефритовый кулон в форме феникса, с которым госпожа не расставалась ни на мгновение.
И что, если эта драгоценность… чудесным образом найдётся? Найдётся в соломе её простого тюфяка или на дне скромного сундучка в крошечной каморке Сяо Вэй.
Даже новая, странно-снисходительная и мягкая Тан Лань не потерпит воровства. Особенно от той, кому она, казалось бы, так слепо доверяла. Такого предательства не прощают. Сяо Вэй выпорют бамбуковыми палками до полусмерти, а затем вышвырнут с позором за пределы дворца, как выметают сор. Исчезнет её глупая, преданная мордашка, её надоедливая суета. А место ближайшей служанки, того, кто подаёт утренний чай и слышит ночные признания, займёт она, Цуй Хуа. Она станет глазами и ушами императрицы прямо в сердце логова загадочной принцессы, вознесясь на самый верх дворцовой иерархии.
Мысль была так сладка, что Цуй Хуа чуть не рассмеялась вслух, едва сдержав порыв. Она огляделась, убедившись, что никто не следит за ней, что лишь стены были немыми свидетелями её замысла. Затем она сделала глубокий вдох и быстрыми, крадущимися, бесшумными шагами, словно тень, направилась к покоям госпожи. Она знала, что Тан Лань сейчас в саду, размышляет о чём-то своём, а Сяо Вэй, посланная за какой-то ерундой, будет копаться в спальне. У неё есть несколько драгоценных, решающих минут. Несколько минут, чтобы подбросить семя раздора и пожать плоды чужих страданий.
Как только неуклюжая тень Сяо Вэй скрылась за поворотом галереи, обменявшись на прощание тем же дурацким, ничего не значащим поклоном с бесстрастным евнухом, Цуй Хуа поняла — время пришло. Сердце её колотилось в груди не от страха разоблачения, а от сладкого, опьяняющего предвкушения. Адреналин ударил в кровь, острый и желанный, словно глоток ледяного вина.
