Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1 (СИ) - Юй Фэйинь

— И зачем вообще тебе этот шлем постоянно носить? — ворчала она, её пальцы всё ещё заняты были поправлением складок ткани на его плечах. — Обзор загораживает. Неудобно же. — Она отступила на шаг, критически оценивая свой выбор, и её взгляд скользнул по его лицу, лишённому теперь стальной защиты. — Да и вообще… я испугалась когда увидела тебя в шлеме, когда очнулась после падения в озеро и стукнулась о колонну, — добавила она с лёгкой, почти небрежной улыбкой, — такому красавчику нечего прятать лицо.

Лу Синь стоял, словно громом пораженный. Воздух стал густым и тяжёлым, каждый звук затухал в зимней мгле. Слова госпожи висели между ними, звенящей, невыносимой гранью.

«…испугалась когда увидела тебя в шлеме… когда очнулась после падения в озеро…»

Сердце его упало, заледеневая в груди. Тот миг, его лицо, скрытое сталью, первое, что она увидела, придя в себя. И это лицо напугало её. Не абстрактная угроза, не тень — а именно он. Его шлем, его присутствие стали источником её страха в тот уязвимый миг. Она так быстро двинулась от двери, что не увидела колонну, впечатавшись в нее со всего размаху.

И тут же, прежде чем он успел перевести дух, осознать весь ужас этого признания, последовал второй удар.

«…такому красавчику нечего прятать лицо.»

Слово «красавчик» прозвучало так буднично, так непринуждённо, без малейшего намёка на кокетство или лесть, что оно обрело сокрушительную силу простой, констатирующей истины.

Ледяной ужас столкнулся с обжигающим стыдом. Его рука непроизвольно сжала шлем так, что кожаные рукавицы затрещали. Он чувствовал на себе взгляд торговца, ощущал собственное лицо, пылающее огнём, и каждое её слово впивалось в него, как игла.

Он хотел исчезнуть. Провалиться сквозь землю. Снова надеть шлем и никогда не снимать. Чтобы никто, и прежде всего она, не видели того смятения, того хаоса, что бушевал под маской «красавчика». Чтобы не видели, как два простых предложения разом разрушили все его укрепления и оставили душу обнажённой и беззащитной.

Тан Лань, словно не произнеся ничего из ряда вон выходящего, с лёгкостью завершила покупки, щедро расплатилась с ошеломлённым торговцем и, сияя от удовлетворения, повернулась к своему стражнику, бережно протягивая ему несколько аккуратных свёртков.

— Неси, стражник. Пора возвращаться. Надо успеть раздать всё до ужина, — отбила она, и в её голосе звенела твёрдая, деловая радость.

Она легко развернулась и зашагала в сторону дворца, оставив позади смущённого до самой глубины души Лу Синя с охапкой тёплых шалей в руках и с лицом, которое он теперь, казалось, будет прятать под шлемом вечно. Его сердце колотилось не от привычной ярости, а от чего-то абсолютно нового, непонятного и смущающего. И в глубине своего смятенного сознания он с ужасом понимал, что проигрывает эту тихую войну без единого сражения, сокрушённый не мечами или ядами, а парой простых, искренних фраз и охапкой дурацких, тёплых шалей.

Глава 25

Возвращение во дворец ударило по сознанию резким контрастом, словно попадание в растревоженное осиное гнездо. Та тихая, размеренная атмосфера, что обычно царила в этих стенах, была взорвана напряжённой, звенящей суетой. У входа в её покои столпилась неестественная группа: несколько императорских стражников в массивных, мрачных доспехах, куда более тяжёлых и официальных, чем латы Лу Синя; евнух, бледный и дрожащий, как осиновый лист на ветру; и — сердце Снежи сжалось ледяной хваткой — Цуй Хуа. Лицо служанки сияло странной смесью подобострастия и не скрываемого злорадства, а в глазах плясали торжествующие огоньки.

Увидев приближающуюся госпожу, Цуй Хуа бросилась вперёд, совершила низкий, почти театральный поклон и протянула на ладони тот самый нефритовый феникс. Камень холодно поблёскивал в её руке, словно обвинение.

— Ваше высочество! Мы нашли! Мы нашли вашу драгоценность! — её голос искусно дрожал, изображая праведное волнение. — Эта… эта подлая воровка Сяо Вэй! Она украла его! Я обнаружила пропажу, когда вы ушли, и сразу подняла тревогу! Этот евнух, — она резко указала на несчастного слугу, который, казалось, готов был провалиться сквозь землю, — видел, как она в одиночку входила в ваши покои! Мы сразу же вызвали чиновников из бюро расследований, ведь вас, нашей защитницы, не было на месте!

Евнух, бледный как погребальный саван, лишь закивал, подтверждая каждое слово, его глаза были полны животного страха. Стражники стояли неподвижно, их позы говорили о готовности действовать по первому приказу. Воздух был густым и тяжёлым, пропитанным ожиданием бури.

Тан Лань стояла, застывшая, как изваяние, в то время как слова Цуй Хуа впивались в неё, словно отравленные иглы. Каждая фраза была тщательно отточенным кинжалом, обернутым в бархат притворной преданности.

— Все знают, как вы дорожите этой вещью, светлейшей памятью о вашей покойной матушке! — голос Цуй Хуа звенел подобранной скорбью, но в её глазах плясали демоны торжества. — В прошлый раз вы… вы собственноручно сломали пальцы той несчастной служанке, что всего-лишь нечаянно уронила её! А эта… эта Сяо Вэй осмелилась не просто коснуться её, а украсть! Вынести из ваших покоев! Неслыханная подлость! Чёрная неблагодарность!

Снежа слушала, и первоначальный ужас, леденящий и парализующий, медленно, но верно начинал вытесняться иным, куда более опасным чувством — холодной, кристально чистой яростью. Она чувствовала, как по её спине пробегают мурашки, но теперь это был не страх, а предчувствие бури.

Её разум, острый и ясный, работал с пугающей скоростью. Она понимала. Понимала всё до мелочей. Для прежней Тан Лань, жестокой и надменной принцессы, этот нефритовый феникс мог быть святыней, символом власти и болезненной памяти, за которую она была готова калечить и убивать. Судя по рассказам Сяо Вэй этот кулон остался Тан Лань от матери.

Но для неё, для Снежи, это была всего лишь безделушка. Красивая, но бездушная вещь, не стоящая и мизинца невинного человека. И она отчётливо видела настоящую, отвратительную «подлость» — не в мнимых действиях доброй, простодушной Сяо Вэй, а в этом тщательно поставленном, театральном представлении, которое с таким сладострастием разыгрывала Цуй Хуа. Она видела ложь, сплетённую из полуправд, видела подлый намёк на прошлые злодеяния, призыв к жестокости, которая должна была пробудиться в госпоже.

И в этот миг Тан Лань осознала себя не жертвой кражи, а единственным щитом, стоящим между невиновной и машиной дворцовой интриги, готовой её перемолоть. Холодная ярость застыла в её взгляде, превращая его в сталь.

Но её гнев был направлен не на отсутствующую обвиняемую. Его вызвало нечто иное, куда более острое и личное.

— Где Сяо Вэй? — её голос прозвучал тихо, почти шёпотом, но в нём звенела такая опасная, ледяная сталь, что даже Цуй Хуа на мгновение смолкла, отшатнувшись. Воздух вокруг застыл, напрягшись.

— Её… её уже увел господин Шэнь Юй, — протараторила она, поспешно оправляясь и снова надевая маску подобострастия, но в глазах мелькнула тревога. — Для передачи в бюро расследований. Чтобы начать допрос… с пристрастием, как и положено в таких…

«Увёл? Не дождавшись меня?»

Эта мысль ударила, как обухом по голове. Это было последней каплей, переполнившей чашу её терпения. Внезапное, яростное, всепоглощающее возмущение вспыхнуло в её груди белым пламенем. Не из-за кражи. Не из-за безделушки. Из-за самоуправства. Из-за наглого нарушения субординации. Из-за того, что какой-то чиновник, пусть и из грозного бюро, посмел увести её служанку, не удосужившись дождаться возвращения самой госпожи, не спросив её мнения, не получив её прямого приказа. Это был прямой вызов. Плевок в лицо её авторитету, и без того шаткому в этих стенах.

Её лицо, искажённое внезапной яростью, стало идеальной маской гнева. И слуги, и стражи, затаив дыхание, увидели в этом привычную, ужасающую ярость первой госпожи, разгневанной дерзкой кражей своей святыни. Они замерли в ожидании взрыва, молчаливых приказов о наказании, привычного урагана жестокости. Они и не догадывались, что истинная причина бури, бушевавшей в её душе, была в чём-то ином — в оскорблённой гордости, в уязвлённом праве быть хозяйкой в своём доме, в холодной ярости от того, что её слово оказалось ничто для тех, кто должен был склоняться перед ним.