Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1 (СИ) - Юй Фэйинь

— Я… — он запнулся, и его собственный голос, низкий и хриплый, показался ему чужим, прозвучавшим слишком громко в хрустальной тишине сада. — Я не мог уснуть. — Это была слабая, прозрачная полуправда, которую он выдавил из себя. Настоящая, невысказанная правда была в том, что он не мог уснуть из-за неё. Из-за навязчивых, беспокойных мыслей о ней, о её странности, о её боли, которая внезапно стала и его болью.

Он смотрел на её пытающуюся улыбнуться, заплаканное лицо, и внутри него бушевала настоящая война. Образ холодной, надменной принцессы, что когда-то с ледяным презрением наблюдала за смертью его матери, сталкивался с хрупкой, одинокой женщиной перед ним, чьи слёзы жгли ему душу.

— Что вы чувствуете? — вырвалось у него вдруг, прежде чем он успел обдумать слова. Голос был тихим, почти шёпотом, грубым от непривычки к таким вопросам. Он пытался понять. Пытался сложить разрозненные куски пазла, который упрямо не складывался в единую картину.

Вопрос застал её врасплох, заставив вздрогнуть. Но в нём не было наглого любопытства слуги или подобострастной жалости. В нём было что-то… иное. Более глубокое, почти равное. И ей вдруг, до физической боли, захотелось выговориться. Хоть кому-то. Хоть чуть-чуть.

Она подняла глаза на сияющий, безразличный полог ночи, словно ища у далёких, холодных звёзд сил для признания.

— Мне одиноко, — прошептала она, и слова прозвучали так обнажённо-искренне, что у него снова, болезненно сжалось сердце. — И… больно. — Она не уточняла, что именно болит — душа, израненная предательствами, или тело, помнящее удары, или воспоминания о другом, потерянном мире. Просто — больно.

Она медленно перевела на него взгляд, влажный и глубокий.

— А ты? Что чувствуешь ты? — её вопрос повис в морозном воздухе, такой же прямой и разоружающий, как и его собственный.

Он не ожидал ответного вопроса. Он молчал несколько долгих секунд, глядя в непроглядную темноту сада, будто ища в ней ответа. Воздух между ними сгустился, наполнившись невысказанным.

— Мне тоже, — наконец выдавил он, и слова прозвучали тихо, сдавленно, будто вырванные клещами. Это было всё, что он мог позволить себе сказать. Мне тоже одиноко. Мне тоже больно. Годы молчания и ненависти сдавили горло, не давая сказать больше.

И тогда Тан Лань, движимая внезапным, отчаянным порывом, решилась на шаг, который мог всё разрушить или всё изменить. Она повернулась к нему, её лицо, бледное в лунном свете, было обращено прямо к нему.

— Лу Синь… а у тебя… есть семья?

Вопрос ударил его, как обухом по голове. Всё его тело мгновенно напряглось, спина выпрямилась по-солдатски, плечи отшатнулись назад. Старая, гноящаяся рана, яд вековой мести, хлынули обратно, затмевая всё остальное. Воздух выжег лёгкие.

— Нет, — тихо, но с такой ледяной окончательностью ответил он, что слово прозвучало как приговор и себе, и ей.

— И у меня тоже нет, — вдруг, почти сразу же, выдохнула Тан Лань, и в её голосе прозвучала горькая, безрадостная правда. — По крайней мере, в том плане, в который вкладывают смысл в слово «семья». Меня все ненавидят. И даже те, кто по крови должен был бы… любить.

Мгновенная, слепая вспышка ярости при вопросе о семье. Это была священная боль, трогать которую не смел никто. Сквозь ярость и боль пробивалось другое чувство — понимание. Он тоже был один. Он тоже знал, каково это — быть лишённым семьи. И в этом они были странно, ужасно похожи. Его ненависть, его единственный компас, начинала давать сбой. Если она тоже жертва… то кто тогда враг?

И он решился. Решился сказать ей, обнажить часть своей боли, бросить ей в лицо осколки своего горя. Пусть она вспомнит. Пусть осознает.

— Отец погиб на службе у империи, — его голос стал низким, жёстким, металлическим, лишённым всякой теплоты. — Сестра тоже погибла… во дворце. — Он сделал крошечную паузу, чтобы вдохнуть воздух, отравленный воспоминаниями. — А мать… мать сбила карета. Одна знатная госпожа.

Он не смог признаться, что это была она, Тан Лань. Слова застряли комом в горле, жгучим и колючим. Вспомнит ли она? Узнает ли себя в этом жестоком рассказе?

— Она даже не остановилась, — продолжил он, и его голос задрожал от сдерживаемой ярости. — Сказала, что это всего лишь… — он чуть не сорвался, чуть не выпалил презрительное «старуха», но в последний момент остановил себя, стиснув зубы до хруста. Кровь закипела в жилах, смывая минутную слабость, обнажая привычную, жгучую, спасительную ненависть. Он не договорил, оставив фразу висеть в воздухе, как незаряженное оружие.

Но он не успел ничего добавить, не успел увидеть отражения своих слов на её лице. Внезапно, неожиданно для них обоих, Тан Лань сделала стремительный шаг вперёд и обняла его.

Это было быстро, неловко, лишено всякой грации. Она не прижалась к нему, а просто обвила его руками на одно короткое, вечное мгновение, положив голову ему на грудь, прямо на тёплую шерсть шали, которую сама же ему и подарила. Это был не жест утешения или страсти. Это был жест… понимания. Молчаливого, абсолютного признания его боли и своей собственной вины, которую она, возможно, ещё не осознавала до конца, но уже чувствовала всеми фибрами души. И в этом внезапном, неловком прикосновении было столько тихого отчаяния и попытки разделить тяжесть, что он застыл, парализованный, его гнев и ненависть разом потеряли почву под ногами.

Его мир сузился до одной точки. До того внезапного, немыслимого тепла, что проникло сквозь слои шерсти, стали и закалённой плоти прямо к оголённым нервам его души.

Оно было… живым. Таким простым и таким сложным одновременно. Тепло её тела, лёгкое и хрупкое, казалось, жгло его сильнее любого пламени. Он чувствовал его через ткань своей одежды, тонкое, пульсирующее, настоящее. Оно было полной противоположностью холодному металлу его доспехов, ледяному камню дворца, морозному воздуху ночи.

Это тепло говорило о хрупкости жизни, о которой он давно забыл. О том, что под всеми этими слоями — шёлком, высокомерием, яростью, болью — она была просто живым существом. Хрупким, как птица, прижавшаяся к нему в поисках укрытия от бури.

Он замер, не дыша, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть это мгновение, не разрушить этот хрупкий, невозможный мост, возникший между ними. Его собственное тело, привыкшее к напряжению и готовности к бою, внезапно ощутило чужую слабость, доверие, которое было страшнее любой атаки. И этот жар, этот простой человеческий жар, растапливал лёд вокруг его сердца с пугающей, необратимой скоростью.

— Прости, — тут же отшатнулась она, словно обожжённая собственным порывом, смущённая до самой глубины души. Её щёки залились густым румянцем, и она поспешно отвела взгляд, уставившись куда-то в тень под своими ногами. — Я не должна была… это неподобающе. Просто… — голос её дрогнул, став тихим и уязвимым, — мне сейчас очень нужен был кто-то рядом.

Она стояла, опустив голову, как преступник, ожидающий приговора. Вся её поза выражала готовность к его гневу, к ледяному отторжению, к колкому замечанию, которое должно было вот-вот обрушиться на неё и восстановить привычные, чёткие границы между госпожой и стражем.

Лу Синь застыл. Он был парализован. Всё его существо всё ещё ощущало мимолётное, но жгучее эхо её тепла — легчайшее прикосновение её щеки к грубой шерсти шали, слабый, тёплый вес её тела, прижавшегося к нему на одно короткое мгновение. Он чувствовал запах её волос — чистый, простой, без всяких удушливых дворцовых духов, запах ветра и чего-то свежего, что странно контрастировало с её роскошными одеждами.

А ещё он чувствовал, как яростный, привычный шторм ненависти и гнева внутри него, бушевавший ещё секунду назад, внезапно… затих. Стих, ошеломлённый, сбитый с толку этим простым, искренним, абсолютно человеческим жестом. Не было расчёта, не было коварства — лишь чистая, незащищённая потребность в близости. И это обезоруживало его куда сильнее, чем любое проявление силы. Он стоял, не в силах вымолвить ни слова, чувствуя, как почва уходит у него из-под ног, а все его старые убеждения трещат по швам.