— Думаю, мне надо прилечь, — тихо, почти беззвучно выдохнула она, её голос дрогнул, выдавая крайнюю степень усталости и душевной опустошённости.
Она медленно, двинулась в сторону своих покоев, её силуэт казался хрупким и беззащитным в сумраке ночи. Но в какой-то момент, сделав несколько шагов, она остановилась. Замерла на месте, будто наткнувшись на невидимую преграду. Затем, с невероятным усилием, повернулась к нему снова. Её глаза, всё ещё отуманенные слезами, смотрели на него с такой обнаженной надеждой и страхом, что ему стало физически больно.
— Лу Синь, — произнесла она, и её шёпот был слышен так же отчётливо, как крик. — Мне бы хотелось, чтобы рядом со мной был человек, которому я бы могла доверять. Который мог бы меня оберегать… а я его. — Она сделала крошечную паузу, словно сама пугаясь собственной смелости. — Я бы хотела, чтобы ты был этим человеком. Но я до сих пор не знаю твоих мотивов и мыслей. И меня это… пугает.
Он не ответил. Он не мог. Слова застряли у него в горле мёртвым, тяжёлым грузом. Он просто стоял, не в силах пошевелиться, глядя на её склонённую голову, на тонкую шею, такую уязвимую в лунном свете. И впервые за многие годы его душа, всегда кипевшая яростью и жаждой возмездия, была абсолютно пуста. Пуста от ненависти. Пуста от мести. В ней не было ничего, кроме оглушительного, всепоглощающего непонимания. Непонимания её, её поступков, её боли, её внезапного доверия. И тишины. Гробовой, звенящей тишины, в которой эхом отдавались её слова.
— Спокойной ночи, Лу Синь, — её голос прозвучал как последний аккорд в странной, болезненной симфонии этой ночи.
Она развернулась и ушла, растворившись в тени арочного прохода, оставив его одного под холодными, безразличными звёздами — с пустой душой, с обрушенным миром и с тихим, непроизнесённым ответом, который он так и не смог ей дать.
Глава 31
Комната Лу Синя была погружена в густую, почти осязаемую тьму, разрываемую лишь прерывистым, тяжёлым дыханием мужчины. Он сидел на краю своей жёсткой, одинокой койки, вцепившись пальцами в волосы, будто пытаясь физически выдавить из раскалённого черепа навязчивые, предательские образы.
Тёплое, мимолётное прикосновение, которое жгло сильнее раскалённого железа. Лёгкий вес её головы на своей груди. Нежный, чистый запах её волос, смешавшийся с запахом ночного воздуха и его собственного потного страха. Хрупкость её плеч под грубой тканью его одежды, когда она обняла его — такая беззащитная, что перехватывало дыхание. И её слова, тихие, обнажённые, врезавшиеся в память навеки: «Мне сейчас очень нужен был кто-то рядом.»
Он сжал кулаки до побеления костяшек, до хруста суставов. Его план, выстраданный годами, отточенный до автоматизма, тщательно выверенный, рассыпался в прах, как подгнившее дерево. Он больше не хотел её смерти. Эта мысль была чужеродной, ядовитой и пугающей, как чума, проникающая в самую душу. Он хотел… он хотел быть рядом. Не как тень, не как палач, а как… Он не смел даже подумать это слово. Он хотел видеть её улыбку, даже если она была печальной и вымученной. Слышать её голос, даже если он звучал повелительно и резко. Ощущать это странное, щемящее, сокрушительное тепло, которое разливалось в его оледеневшей груди при одном её взгляде. Это было сладкой пыткой, от которой не было спасения. И он сидел в темноте, разрываясь между прошлым, которое требовало мести, и настоящим, которое сулило нечто неизведанное и пугающе желанное.
Это было безумие. Чистейшее, беспросветное безумие. Предательство памяти матери, чей образ был выжжен в его сердце огнём мести. Предательство самого себя, своих клятв, всего, что он из себя строил все эти годы.
— А-а-а-а! — сдавленный, яростный, почти звериный стон вырвался из самой глубины его груди, разорвав гнетущую тишину кельи. Он вскочил с койки, и его тело, напряжённое до предела, метнулось к стене. Со всей силы, вложив в удар всю ярость, весь страх, всё отчаяние, он ударил кулаком в грубый, холодный камень.
Раздался глухой, ёмкий удар, за которым последовал отчётливый, неприятный хруст костяшек. Острая, яркая, почти очищающая боль пронзила его руку, взметнувшись по нервным окончаниям до самого плеча. Он прислонился горящим лбом к шершавой, прохладной поверхности стены, чувствуя, как по ссаженным, мгновенно распухшим костяшкам медленно сочится тёплая, липкая кровь. Физическая боль была проще. Она была конкретна, понятна, почти милосердна. В отличие от невыносимого, бушующего хаоса в его душе, который не имел формы и не поддавался контролю. Он стоял, тяжело дыша, прижавшись к камню, пытаясь найти в его непоколебимой твёрдости точку опоры для своего рушащегося мира.
И в этот самый миг, когда боль в его кулаке и смятение в душе достигли своего пика, в единственное крошечное, запылённое окошко его каморки влетела тень. Бесшумная, стремительная, чёрная, как сама ночь, она проскользнула в щель, словно не имея физической формы. Она спикировала в центр комнаты и опустилась на голый каменный пол, плавно расправив широкие, глянцевые крылья. Это был огромный, неестественно крупный ворон, его оперение отливало синеватым стальным блеском в лунном свете. Его глаза, два уголька, казалось, сияли из глубины, источая собственный, холодный и разумный свет.
Птица сидела неподвижно секунду, две, нарушая законы реальности своим гипнотическим спокойствием. А затем началось превращение. Тёмные перья зашевелились, слились, потекли, как жидкая тень, превратившись в струящийся, тяжёлый плащ из чёрного бархата, расшитый призрачным блеском, напоминающим перья. Крылья сложились, втянулись, сформировав длинные, ниспадающие рукава. Из клубка тьмы возникла высокая, до нельзя худая фигура в этом странном, живом одеянии. Существо выпрямилось во весь свой рост, его движения были плавными, лишёнными малейшей человеческой угловатости. Его лицо было скрыто глубоким, нависающим капюшоном, из мрачной глубины которого виднелся лишь один острый, бледный, как кость, подбородок. Воздух в каморке застыл, наполнившись запахом старой пыли, озона и чего-то древнего, не принадлежащего этому миру.
Оно склонило голову набок, неестественно плавным движением, изучая Лу Синя, прислонившегося к стене. Казалось, оно видело не только его физическую оболочку, но и сам вихрь эмоций, бушующий внутри.
— Что случилось, хозяин? — голос послышался из-под сени капюшона, скрипучий, как трение старых ветвей в мёртвом лесу, но при этом полный неподдельного, почти детского любопытства.
Лу Синь не повернулся. Он замер, чувствуя знакомое, холодное присутствие, которое, казалось, вытягивало из него смятение, как яд из раны.
— Не сейчас, Мо Юань, — его голос прозвучал хрипло от сдавленных эмоций, но с привычной, отточенной властной ноткой, не терпящей возражений.
Но существо, Мо Юань, не унималось. Оно сделало бесшумный шаг вперёд, и его плащ из теней и перьев колыхнулся, не производя ни звука.
— Ваша ци… — его скрипучий голос стал проницательным, — она мечется, как загнанный зверь в клетке. Она пахнет смятением. Болью. Гневом… — оно сделало театральную паузу, — но не тем, чистым и яростным, что был раньше. Это иной гнев. Обращённый внутрь. На себя самого. — Ещё один шаг. — Что-то пошло не так? План требует корректировки?
Лу Синь резко обернулся. Его лицо, освещённое скудным лунным светом, пробивающимся в каморку, было искажено гримасой внутренней борьбы. В глазах, обычно холодных и непроницаемых, теперь бушевала настоящая буря — ярость, боль, растерянность.
— Я сказал, не сейчас! — рявкнул он, и его голос, грубый от сдерживаемых эмоций, прозвучал как удар кнута в гробовой тишине.
Мо Юань отступил на шаг с изящной, почти танцующей плавностью, но не испугался. Он лишь склонил голову на другой бок, словно учёный, изучающий особенно интересный и непредсказуемый эксперимент.
— Вы следили за ней? Принцесса…она сделала что-то? — его скрипучий голос приобрёл настойчивые, вкрадчивые нотки, будто тонкое лезвие, проникающее в щель доспехов.
