Она развернулась с царственным видом и вышла из проклятого места, крепко держа за руку закутанную в мягкую шаль Сяо Вэй. Лу Синь замыкал это необычное шествие, неся оставшиеся свёртки с покупками — немыми свидетелями того, как мир в очередной раз перевернулся с ног на голову.
Они шли по коридорам молча. Лу Синь шагал рядом с госпожой, и его разум, обычно ясный и дисциплинированный, представлял собой полный хаос. Он переваривал увиденное обрывками, как плохо усвоенный урок: её ослепительную, разрушительную ярость; её хлёсткое, безжалостное унижение Шэнь Юя; её внезапную, почти материнскую нежность к служанке; и, наконец, её ледяное, вежливое презрение в финале. Он чувствовал на своих плечах непривычную, но приятную тяжесть новой шали — тёплой, тёмной, с волчим мехом. Для стражника. Она купила её. Ему.
Он странно себя ощущал. Не в физическом смысле — шаль была прекрасна, грела и лежала идеально. Он ощущал себя… по-другому внутри. Его сердце, привыкшее годами сжиматься лишь от едкой ненависти и жажды мести, теперь сжималось от чего-то непонятного, тёплого и тревожного одновременно. От одного её небрежного слова — «красавчик» — он до сих пор не мог прийти в себя и не надел обратно свой шлем. Холодный вечерний ветерок касался его всё ещё пылающих щёк, но он почти не чувствовал холода, оглушённый жаром, идущим изнутри. Он шёл, и мир вокруг казался иным — более сложным, более пугающим и… более живым.
Почему? — этот вопрос вбился в его сознание, как раскалённый гвоздь, не давая покоя. Почему она проявляет заботу и о нём? Перевязала его рану своими, казалось бы, неприспособленными для этого руками. Назвала его… этим словом, от которого до сих пор горели уши. Подарила шаль, словно он не безликая тень, а человек, которому может быть холодно. Почему она заступилась за служанку — это ему было хоть как-то понятно, в этом был порыв, ярость, защита своего. Но он? Он вёл себя всё это время отстранённо, холодно, почти враждебно. Почему же ей захотелось с ним говорить, шутить, делить молчание?
Он привык к простым, чёрно-белым чувствам. Они были его опорой, его броней. А сейчас его изнутри разрывало нечто сложное, спутанное, многогранное. Это была гремучая смесь шока от её непостижимых поступков, полного недоумения, щемящей, неловкой благодарности за шаль и за… то самое слово, и — острее всего — стыда. Гнетущего, унизительного стыда за свою слепую, безрассудную ненависть, которая, он теперь с ужасом начинал подозревать, могла быть направлена не на того человека. Не на ту женщину, что шла сейчас рядом.
Он шёл рядом с ней по холодным дворцовым коридорам, и впервые за долгие годы его шаги были не бесшумными шагами тени, следующей за целью для уничтожения. Они были шагами… спутника. Пусть смущённого, растерянного, не знающего своего места в этой новой, странной реальности, но — спутника. И это осознание было одновременно пугающим и невероятно освобождающим.
Глава 28
Тень улыбки тронула губы Тан Лань, когда она поправила одеяло на Сяо Вэй. В свете единственной свечи её лицо казалось мягким, почти неземным.
— Спи, — прошептала она, и в её голосе не было привычной повелительности, лишь тёплая, усталая нежность. — Всё позади.
Сяо Вэй, всё ещё бледная, но уже не дрожащая, смотрела на госпожу широко раскрытыми глазами, полными немого вопроса и безмерной благодарности. Она пыталась что-то сказать, протестовать, что госпоже не пристало возиться с прислугой, но слова застревали в горле. Вместо этого она лишь молча сжала край одеяла, и её пальцы, холодные от пережитого страха, нашли и с благодарностью сомкнулись вокруг тёплой руки Тан Лань.
Тан Лань не отняла руку. Она позволила служанке держаться за неё, как ребёнку, потерявшемуся в тёмном лесу. Она сидела на краю скромной постели, в тесной комнатке прислуги, и в этой простоте, в этой тишине, нарушаемой лишь потрескиванием свечи, было что-то бесконечно более настоящее, чем во всех дворцовых ритуалах.
Она не говорила больше ни слова. Не нужно было. Всё было сказано её яростью в бюро, её защитой, её присутствием здесь, сейчас. И Сяо Вэй понимала это. Понимала цену этой заботы, этой веры, ей так безоговорочно поверили. Её веки начали тяжелеть, напряжение дня наконец отпускало её, смываемое волной безопасности, которую излучала сидящая рядом госпожа.
Тан Лань дождалась, пока дыхание служанки не стало ровным и глубоким, и только тогда осторожно высвободила свою руку. Она ещё мгновение постояла над ней, глядя на спящее, наконец-то умиротворенное лицо, и потом, приглушив свет, тихо вышла, оставив дверь приоткрытой — немой знак того, что она рядом, что защита ещё не снята.
Тень, скользнувшая по коридору, остановилась у дверей комнаты Цуй Хуа. Тан Лань вошла без стука. Воздух внутри застыл, наполнившись запахом дешёвых благовоний и страха.
Цуй Хуа, увидев госпожу, метнулась с табуретки, застыв в низком, неестественном поклоне. Её глаза, полные тревожного вопроса, упали на свёрток в руках Тан Лань.
— Твоя шаль, — голос госпожи был ровным, холодным, как гладь зимнего озера. Она протянула свёрток, не удостоив служанку взглядом. — Я покупала всем.
Цуй Хуа, дрожащими руками, приняла подарок. Шёлк ткани казался обжигающе холодным.
— Благодарю, ваше высочество, — прошептала она, но в её голосе не было радости, лишь леденящее предчувствие.
Тан Лань медленно обвела взглядом убогую комнатушку, остановившись на лице служанки. Её взгляд был тяжёлым, пронизывающим, лишённым гнева, но полным бездонного, ледяного знания.
— Сегодня был… поучительный день, — произнесла она, и каждое слово падало, как камень в бездонный колодец. — Я узнала много нового. О ценностях. О верности. — Она сделала паузу, давая словам впитаться. — И о том, как легко ошибиться, перейдя дорогу не тому человеку.
Она не повышала голос, не угрожала расправой. Но в её спокойствии была такая сила, что Цуй Хуа невольно отступила, наткнувшись на сундук.
— Я не буду ничего предпринимать сегодня, — продолжила Тан Лань, и её губы тронула едва заметная, безрадостная улыбка. — Но я всё запомню. Каждую мелочь. Каждую… оплошность. Надолго.
Она повернулась к выходу, её платье бесшумно скользнуло по полу. На пороге она замерла, не оборачиваясь.
— Носи на здоровье, — бросила она в пространство. — Пусть она греет тебя в долгие ночи. И напоминает.
Цуй Хуа держала в руках подарок, который внезапно показался ей тяжелее свинца и холоднее льда. Она стояла, сжимая в пальцах ненавистную шаль, и понимала, что только что получила не шаль, а приговор. Отсроченный, но оттого не менее страшный.
Цуй Хуа вдруг ринулась вперёд, словно подкошенная. Её ноги подкосились, и она рухнула на холодный камень прямо у ног Тан Лань, обхватив её подол дрожащими руками.
— Ваше высочество! Простите! Простите меня, ничтожную! — её голос сорвался на визгливый, истеричный шёпот, прерываемый рыданиями. Слёзы текли по её лицу ручьями, смывая напускное подобострастие и обнажая животный ужас. — Она… она заставила меня! Императрица! Она направила меня во дворец! Она пригрозила… пригрозила отрубить голову моей матери, если я не буду её глазами и ушами здесь! Я должна была докладывать обо всём! О каждой мелочи!
Она припала лицом к холодному полу, её плечи сотрясались от беззвучных рыданий. Зрелище было одновременно жалким и отталкивающим — унижение, доведённое до крайней степени.
Тан Лань смотрела на неё сверху, и на мгновение в её груди кольнуло что-то похожее на жалость. Но она отбросила это чувство. Оно было роскошью, которую она не могла себе позволить.
Она медленно наклонилась, и её голос прозвучал тихо, почти ласково, но от этого становился лишь страшнее:
— Ну что ж, — прошептала она, и в её словах звенела сталь. — Не расстраивай свою госпожу императрицу. Продолжай докладывать. — Она выдержала паузу, глядя в залитое слезами лицо служанки. — Но отныне ты будешь докладывать ей только то, что разрешу сказать я. Поняла?
