Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1 (СИ) - Юй Фэйинь

Он сам вызвался быть в её личной охране. Добился этого с помощью низкой лести и унизительной лжи, которые вызывали у него физическую тошноту. Каждый день, каждый час, глядя на её высокомерное, отточенное, как у нефритового идола, лицо, он видел не его. Он видел брезгливую гримасу, отпечатавшуюся в памяти. Слышал не её текущие приказы, а тот самый, навеки врезавшийся в сознание голос. Он ждал. Терпеливо, как паук, выстраивал свой план. И первым шагом было броситься в озеро, чтобы вытащить её — не из жалости, а чтобы заслужить доверие, получить неограниченный доступ в её внутренние покои, подобраться ближе. Чтобы вбить свой клинок в самое сердце логова зверя.

…Сейчас.

Он стоял у двери, недвижимый, как и подобает стражнику, встроенный в резной косяк, как часть интерьера. Его лицо под шлемом было идеальной каменной маской. Внутри же бушевала слепая, кипящая тьма. Он наблюдал, как она приходит в себя после нового удара. Ждал её первого взгляда — надменного, холодного, полного ожидания, что слуги тут же бросятся утешать её капризы и бить челом за её же собственную неловкость.

Но что это было?

Её глаза… Они были неестественно широко раскрыты, и в них плескался не знакомый ему ледяной океан высокомерия, а чистый, животный страх и полное, абсолютное непонимание. Они метались по комнате, как у загнанного в угол зверька, цепляясь за испуганные лица слуг, за резные стены, за свитки, словно видя всё это впервые и не находя опоры.

А потом… она заговорила.

«Вставайте, пожалуйста! Со мной всё хорошо!»

Его пальцы под грубой латной перчаткой непроизвольно сжались в тугой, дрожащий кулак. Невидимые когти ярости впились ему в ладони до крови, и он почувствовал влажную теплоту, проступившую сквозь кожу.

Что? Что это за новый изощренный фарс?

Это должна быть насмешка. Утончённая, садистская игра разбогатевшей злодейки, которой наскучила прямая жестокость. Она что, решила поиздеваться над ними, над их надеждами? Показать, что может быть «милостивой», сыграть в добрую госпожу, а потом, когда они осмелеют, обрушить на них всю свою накопившуюся ярость за то, что они посмели поверить в эту ложь?

Он видел, как слуги падают ниц, бьются лбами о пол, дрожа от привычного, выстраданного ужаса. И видел… искреннее, неподдельное, глубокое недоумение на её лице. Она не делала вид — она действительно, до глубины души не понимала, почему они так себя ведут. Это было видно по мельчайшим деталям — по легкой дрожи в руках, по растерянному взгляду.

Великолепная актриса, — прошипело у него в голове, и яд этой мысли отравил всё его существо. Лицемерная, ядовитая змея. Она всегда такой была, просто теперь её игра стала тоньше и опаснее.

А потом она улыбнулась. Это была не её обычная, кривая, язвительная усмешка, от которой кровь стыла в жилах. Это была… странная, солнечная, открытая, по-детски добрая улыбка. Такая, какой улыбаются ни о чем не подозревающие дети. Такая, какой улыбалась его мать, когда он маленьким возвращался домой целым и невредимым.

Внутри Лу Синя что-то взорвалось. Белый, ослепляющий свет ярости выжег все остатки разума.

Эта улыбка, эта пародия на доброту, была в тысячу раз хуже любого оскорбления, любой жестокости. Она была плевком на свежую могилу его матери. Она насмехалась над его памятью, над его болью, над его священной, выстраданной местью. Как она смеет? КАК ОНА СМЕЕТ притворяться тем, кем не является? Надевать маску человечности, когда её истинная сущность — гниль, тлен и ледяное равнодушие?

Его ненависть, всегда холодная и расчётливая, на мгновение вспыхнула ослепляющей, бешеной вспышкой. Он почувствовал, как по спине пробежала судорога, так сильно он напряг каждую мышцу, чтобы не двинуться с места, не выхватить меч и не вонзить его ей в глотку здесь и сейчас, на этом самом месте.

Он видел, как все в комнате замерли в полном, ошеломленном шоке. И этот всеобщий, идиотский ступор лишь подливал масла в огонь его ярости. Они что, слепы? Они тоже ведутся на этот жалкий, театральный фарс?

Его взгляд, тяжёлый и колкий, будто отточенный шип, впился в неё, стараясь пронзить насквозь, найти в глубине её глаз хоть каплю фальши, намёк на злорадное удовольствие от игры. Но видел лишь ту же растерянность и какую-то наивную, почти глупую искренность, которая не имела ничего общего с той Тан Лань, которую он знал.

Это сводило с ума. Это было хуже, чем если бы она прямо сейчас приказала кого-то высечь.

В этот момент он возненавидел её ещё сильнее, чем прежде, сильнее, чем он вообще считал возможным ненавидеть. Если раньше он хотел просто убить монстра, то теперь он захотел большего. Он захотел сорвать с неё эту новую, жалкую, притворную маску. Заставить её признать свою подлинную, уродливую суть, увидеть своё отражение в луже крови, как тогда его мать. Заставить её испугаться по-настоящему, узнать тот животный, всепоглощающий ужас, прежде чем отправить туда, куда она так легко отправила его матушку.

Его миссия изменилась. Он не просто убьёт Тан Лань. Он сначала уничтожит эту новую, непонятную, чуждую версию, которую она вдруг решила на себя надеть. Он докажет себе и всему миру, что доброта в ней — это лишь очередное, самое изощренное извращение жестокой и скучающей принцессы.

И это будет его настоящей местью. Местью за ту улыбку, на которую его мать была больше не способна.

Глава 5

Весь день Снежа провела как в тумане. Много думала, ходила взад-перед. То выходила в осенний сад, то уходила в покои. То, что слуги ее побаиваются — это слабо сказано. Они замирали, заслышав ее шаги, и делали вид, что усердно заняты работой, лишь бы не встречаться с ней глазами. Их страх был густым, почти осязаемым, как запах увядающих листьев за окном. И этот страх заражал ее саму, заставляя думать: а есть ли за что меня бояться? И самый ужас был в том, что ответ, приходивший из самых глубин сознания, был нечетким и зыбким, как и все в этот день. А что, если есть? Точно есть.

Осенний сад встретил ее пронзительным, холодным безмолвием. Воздух был прозрачен и тонок, как лезвие, и пах прелой листвой, дымом и предчувствием скорого снега.

Снежа нашла каменную скамью под старым кленом, чьи огненные листья медленно осыпались, словно сад тихо истекал кровью. Она села, сгорбившись, втянув голову в плечи, будто стараясь стать меньше, незаметнее. Пальцы бесцельно переплелись на коленях, холод камня просачивался сквозь тонкую ткань платья, но она не ощущала его — лишь внутреннюю ледяную пустоту, тот самый туман, что застилал глаза и мысли.

И сад вокруг нее замер в неестественной, натянутой тишине.

В дальнем конце аллеи показалась фигура садовника. Увидев ее, он резко замер, будто наткнулся на невидимую стену. Он не поклонился, не поприветствовал. Вместо этого он развернулся и, делая вид, что его срочно куда-то позвали, быстрыми, неуклюжими шагами скрылся за поворотом, за шершавыми стволами яблонь.

В сад вошёл молодой офицер. Осенний воздух, казалось, сжался вокруг него, становясь еще пронзительнее. Он двигался по сырой аллее с лёгкой, уверенной грацией, не свойственной чопорным обитателям дворца. Его строгая, но элегантная форма чиновника тёмно-синего цвета с тонкой серебряной вышивкой на вороте и манжетах подчёркивала стройность стана и широкие плечи. Каждый шаг был отмерен.

Его лицо, хоть и было серьёзным, выдавало в нём человека умного и не лишённого наблюдательности. Взгляд больших, чуть раскосых глаз цвета темного янтаря был цепким и спокойным. Он не бегал по сторонам, а сразу нашел Снежу, сидящую на скамье, и будто бы зафиксировал ее, как карту на столе оперативного штаба. Черные волосы, гладко зачесанные назад, открывали высокий чистый лоб, а на губах не было и намека на подобострастную улыбку — лишь вежливая, нейтральная складка.

Он остановился на почтительном расстоянии, достаточном, чтобы не нарушить ее личное пространство, но достаточно близко, чтобы его слова долетали как доверительный шепот. Он склонился в почтительном, но не рабском поклоне — движение было элегантным и отточенным, скорее светским жестом, нежели придворной формальностью. В его осанке читалась не служба, но долг.