Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1 (СИ) - Юй Фэйинь

Лу Синь стоял у окна, сжимая кулаки так, что кости трещали. Внутри него бушевала гражданская война, и два голоса, два непримиримых лагеря, разрывали его душу на части.

Голос Мстителя, хриплый от многолетней ненависти, звучал в нём яростно и убедительно:

*«Она — Тан! Её кровь отравлена тем же грехом, что и кровь её предков! Её отец приказал уничтожить нашу семью! Её род сидит на нашем троне! Каждая её улыбка — это плевок на могилы твоих родителей, твоих братьев и сестёр! Убей её! Это будет справедливо. Это — твой долг. Ты клялся! Ты последний из Цанов!»

«Она — слабость. Она ослепляет тебя, заставляет сомневаться. Пока она жива, ты не сможешь довести дело до конца. Её существование — это угроза всему плану. Устрани её, и путь к трону будет чист.»

Но тут же поднимался другой голос, тихий, но настойчивый, появившийся совсем недавно:

«А что она тебе сделала? Лично? Она не отдавала приказов. Она сама — пешка в этой игре, такая же, как ты был когда-то. Ты видел, как с ней обращаются её же родственники. Она не враг. Она — жертва.»

«Она… иная. Она не похожа на них. Её смех, её странности, её взгляд, полный той же боли, что и у тебя… Ты хочешь уничтожить единственное, что за эти годы вызвало в тебе что-то, кроме ненависти?»

«А если ты убьешь её… что тогда? Трон, отмщение… и что дальше? Пустота. Холод. Вечное одиночество в окружении раболепных слуг и запуганных придворных. Ты получишь всё и потеряешь всё.»

Он мысленно представлял сцену. Меч в его руке. Её беззащитная фигура. Удар. И тогда… ничего. Никакой радости, никакого триумфа. Лишь леденящая пустота и сокрушительная тяжесть содеянного.

Лу Синь с силой провёл рукой по лицу. Он был солдатом, стратегом, мстителем. Он привык принимать чёрно-белые решения. Но эта ситуация была вся в оттенках серого, и он не мог найти верного ответа. Убийство Тан Лань казалось логичным шагом. Но это был шаг, который, он чувствовал, уничтожит не только её, но и последние остатки его собственной человечности.

Он не мог принять решение. И в этой мучительной нерешительности он понимал, что уже проиграл. Потому что настоящий мститель не сомневается. А он сомневался. И причина его сомнений звалалась Тан Лань.

— Отложить атаку на свадьбе, — вырвалось у Лу Синя, и эти слова прозвучали чужим, надтреснутым голосом, будто их вытягивали из него клещами. Он не смотрел на Мо Юаня, уставившись в тёмное стекло, в котором отражалось его собственное искажённое мукой лицо. — Но быть наготове. Чтобы по первому моему знаку всё пришло в движение.

Это была не команда полководца, уверенного в своей стратегии. Это была просьба загнанного в угол зверя, откладывающего решающую схватку, потому что он ещё не готов заплатить её цену.

Мо Юань, чуткий к малейшим изменениям в состоянии хозяина, замер на мгновение. Его вороньи глаза, блестящие в темноте, сузились. Он почуял не неуверенность, а нечто более глубокое — внутренний разлад. Но преданность была сильнее любых сомнений.

— Как прикажешь, хозяин, — проскрипел он, склоняясь в ещё более низком поклоне. В его голосе не было ни удивления, ни вопроса, лишь полное принятие. — Семеро будут ждать. Мы готовы по первому вашему слову.

Лу Синь кивнул, не поворачиваясь. Он чувствовал, как по его спине ползет холодный пот. Это решение — отложить возмездие — было первым шагом к предательству самого себя, своей клятвы, памяти своего рода. Но мысль о том, чтобы увидеть её бездыханное тело среди хаоса и крови, вызывала в нём такую физическую тошноту, что все доводы мстителя рассыпались в прах.

Мо Юань растворился в тенях так же бесшумно, как и появился, оставив Лу Синя наедине с гнетущей тишиной и тяжким грузом принятого решения. Он не отменил месть. Он лишь дал себе отсрочку. Но в глубине души он уже знал, что эта отсрочка может стать вечной. И самый страшный враг рода Тан оказался не в тронном зале, а в его собственном сердце.

Глава 69

Великолепный тронный зал сиял, ослепляя своим богатством. Казалось, само солнце было поймано в ловушку из хрусталя и золота: тысячи свечей в канделябрах и сотни алых шелковых фонарей отражались в отполированном до зеркального блеска полу, в золотой инкрустации колонн, в массивных нефритовых вазах. Воздух был густ и сладок, как патока, от аромата сандалового дерева, цветущих орхидей и жасмина, чьи гирлянды вились по стенам. Шёлк знамён и занавесей переливался всеми цветами радуги, золотое шитьё на одеждах знати слепило глаза. Улыбки гостей были безупречны, приветственные поклоны — отточены до автоматизма. Всё было совершенно, как на самой искусной гравюре, изображающей райское торжество.

Но сквозь эту ослепительную роскошь, словно ядовитый запах тления из-под тонкого слоя дорогих духов, пробивался едкий привкус всеобщей, застарелой ненависти. Он витал в воздухе, невидимый и удушливый. Он застывал в натянутых, неестественных улыбках придворных, сквозивший в их быстрых, оценивающих взглядах, которыми они обменивались, когда думали, что их не видят. Этот зал был не местом праздника, а полем боя, где в качестве оружия использовались комплименты, а раны наносились многозначительными намёками.

На возвышении, под балдахином из пурпурного и золотого шёлка, на массивных золотых тронах, восседала императорская семья. Император сидел с каменным, абсолютно безразличным лицом, его взгляд был устремлён в пустоту поверх голов гостей, будто всё происходящее не имело к нему ни малейшего отношения. Рядом с ним Императрица застыла с холодной, отточенной, торжествующей улыбкой на устах; её глаза, как у хищной птицы, обводили зал, с удовлетворением взирая на созданное ею великолепие и на унижение тех, кто был оттеснён на второй план. И между ними, словно драгоценная жемчужина в этой оправе из власти и равнодушия, сияла Мэйлинь в ослепительном наряде, расшитом серебряными нитями и жемчугом.

По другую сторону зала, на несколько менее роскошном, но всё же почётном месте, сидела Тан Лань. Её изящное платье из тёмно-синего шёлка и безупречно уложенные волосы соответствовали высшему стандарту, но не могли скрыть одного — острого, почти животного предчувствия беды, что сжимало ей горло ледяной рукой. Её поза была прямой, но в каждом мускуле читалась готовность к прыжку. Её взгляд, ясный и тревожный, скользил по залу, выхватывая малейшие детали: слишком неподвижную тень за колонной, нервный жест министра, застывшую улыбку служанки. Всё здесь, от избытка роскоши до фальшивого веселья, кричало ей об одной вещи: что-то идёт не так. Это был не праздник. Это была искусно расставленная ловушка, и она чувствовала себя мышью, попавшей в самое её сердце.

Стражи были оставлены за пределами зала. Объяснение, озвученное церемониймейстером, звучало на поверхности разумно: «В священных стенах императорского дворца и так достаточно охраны, чего же бояться высоким гостям?» Но для Тан Лань эта мера была словно вырванным клыком у тигра. Она лишала её последней видимой опоры, заставляя чувствовать себя голой, уязвимой, как улитка, вынутая из раковины. Рядом с ней стояла лишь Сяо Вэй, чьи глаза сияли наивным восторгом перед ослепительным зрелищем. Служанка тихо ахала, разглядывая наряды знати, и была слепа и глуха к тому электрическому напряжению, что сжимало её госпожу изнутри.

Зал действительно ломился от людей. Море чиновников — всех рангов и мастей — колыхалось в такт церемониальной музыке. Золотые рыбы высоких министров, серебряные фазаны военачальников, пёстрые одежды региональных правителей — всё сливалось в один пестрый, шумный ковёр. В проходах, подобно каменным истуканам, стояли безупречные шеренги императорских стражей в парадных, отливающих медью и сталью доспехах. Их лица были скрыты под массивными шлемами с плюмажами из конского волоса, взгляды устремлены вперёд. Казалось бы, безопаснее места во всей империи не найти.

Но её внутренний барометр, отточенный не в дворцовых интригах, а в годах реальных сражений, зашкаливал, предупреждая о буре. Этот «идеальный» порядок был слишком идеальным, слишком театральным. Стражи стояли не так, как должны стоять воины, готовые к защите, — их позы были ритуальными, рассчитанными на показную мощь, а не на мгновенную реакцию. Воздух, несмотря на благовония, был густ от скрытого страха, который она чуяла, как зверь чуёт приближение землетрясения. Взгляды знати скользили не только по молодым, но и по трону, по стражам, друг по другу — в них читался не праздный интерес, а настороженность.