— Ваше величество… что делать с… — он не решался закончить, но его взгляд был красноречив.
Тан Лань видела, как Цан Синь, чьё лицо было обращено к толпе, избегает встречаться с её взглядом. Он смотрел куда угодно — на своих демонов, на склонившихся чиновников, на тело императрицы, — но только не на неё.
Он ненавидит меня, — пронеслось в её голове с леденящей, безоговорочной уверенностью. Онвсегданенавидел. Всё это время. Каждая улыбка, каждый притворно-заботливый взгляд, каждый момент близости — всё было ложью. Хитро рассчитанной игрой, чтобы усыпить бдительность врага.
Её собственное сердце, ещё недавно готовое оттаять при одном его взгляде, сжалось и снова замёрзло, покрылось толстой, непроницаемой коркой льда, которая, казалось, уже никогда не растает. Боль была настолько острой, что её даже нельзя было назвать болью — это было полное онемение, душевная смерть.
И тогда прозвучал его голос. Жёсткий, ровный, лишённый каких бы то ни было эмоций, которые она когда-то могла в нём уловить. Он рубил тишину, как топор.
— Увести всех выживших из семьи Тан, — отдал он приказ, не глядя в её сторону. — И запереть. До суда.
Слова «до суда» прозвучали особенно цинично. Какой суд мог быть у победителя над побеждёнными?
К ней и Сяофэн направились стражи. Их руки были уже не так грубы, как с цзянши, но их прикосновение было не менее унизительным. Тан Лань не сопротивлялась. Она позволила себя поднять и повести. Её взгляд, пустой и отстранённый, был устремлён в никуда. Она шла, не видя пути, заточённая не в каменную темницу, а в темницу собственного разочарования и предательства.
Глава 75
Цан Синь стоял на помосте церемониального зала, и под ногами его расстилался узор из нефрита и золота, выложенный когда-то его предками. Воздух, некогда пропитанный ароматами сандала и цветущих слив, теперь вонял гарью, пылью и сладковатым, приторным запахом свежей крови. Победа. Такое слово он лелеял в сердце долгие годы, вырезал им на костях своих страданий. И вот она пришла. Род Тан повержен в прах. Императрица, эта старая лисица, испустила дух у его ног. Его демоны, порождения тьмы и его собственной воли, стояли по стойке «смирно» вдоль стен, их когтистые тени плясали на шелковых обоях. Выжившие сановники, эти хамелеоны, ползали в пыли, их спины согнуты в униженных поклонах, а в глазах читался животный страх, смешанный с готовностью служить новому хозяину.
Он достиг всего. Камень мести, который он тащил на изможденной спине сквозь годы изгнания, унижений и боли, наконец рухнул с оглушительным грохотом, должен был раздавить все на своем пути — и прошлое, и настоящее.
Но вместо ожидаемого триумфа, вместо сладкого нектара отмщения, который должен был напоить его душу, внутри зияла пустота. Гулкая, бездонная, как колодец в заброшенном храме. Он смотрел на Золотой Трон Дракона — сияющий, величественный, желанный — и не чувствовал ничего, кроме холода, исходящего от резного дерева и перламутра.
И тогда его взгляд, против его воли, словно бабочка, привлеченная пламенем, который опаляет ей крылья, метнулся в сторону. Туда, где стражи в черных доспехах уводили пленников. И он увидел ее. Тан Лань.
Он увидел, как ее стройная фигура, некогда такая гордая и прямая, надломилась. Как она медленно, будто противясь каждому движению, опустилась на колени на холодный камень пола. И в этот миг что-то острое и живое, с когтями из стали и ядом отчаяния, впилось ему в глотку, сдавило так, что перехватило дыхание. Он увидел, как свет — тот самый, что согревал его в самые холодные ночи, — покинул ее глаза. Как ее прекрасное лицо, всегда такое выразительное, застыло маской из льда и скорби. И он знал. Знало все его существо, что именно он, Цан Синь, стал тем резцом, что высек этот лед.
Он сделал это. Он отомстил. Но вид ее спины, уходящей в сумрак коридора в окружении стражников, не вызвал в нем ликования. Вместо этого на него накатила волна такой тоски, горькой и беспросветной, что его желудок сжался спазмом, и его едва не вырвало прямо у подножия трона. Каждая клетка его тела, каждая фибра его души вопила о неправильности случившегося. Что он только что собственными руками, ради груды холодного камня и призраков минувшего, уничтожил единственный луч света, единственное что было подлинным и живым в его жизни.
В этот миг он возненавидел себя сильнее, чем когда-либо ненавидел весь род Тан, вместе взятый. Он стоял на вершине власти, но под ногами у него не было опоры; он проваливался в бездну, которая зияла у него в душе. Его величайшая победа обернулась сокрушительным, абсолютным поражением. И самое ужасное заключалось в том, что он не мог, не смел даже встретиться с ней взглядом. Потому что в ее глазах он увидел бы не страх побежденного врага, а боль преданного человека. Боль, причиненную им самим.
* * *
Темница для знатных особ, в отличие от сырых, кишащих крысами подземелий для черни, была чистой, даже стерильной в своем бездушии. Гладкие, отполированные каменные стены не оставляли надежды на побег. Грубая деревянная кровать с тонким тюфяком, из которого торчала колючая солома. Железная кружка для воды у массивной дубовой двери, окованной сталью. Воздух был неподвижен и пах не дорогими благовониями, что курились в их покоях, а сыростью, старой пылью и тлением — запахом безысходности. Три сестры из некогда могущественного рода Тан томились в трех смежных камерах, разделенные толстыми железными решетками, и каждая из них была погружена в свой собственный, уникальный ад.
Тан Мэйлинь, которую привели последней — она успела было, как испуганная ящерица, юркнуть в суматохе и скрыться в лабиринте дворца, но ее нашли и водворили на место, — металась по своей клетке. Ее изящные шелковые одежды были в пыли, а движения были резки и беспорядочны, как у дикого зверька в западне.
— Моя бедная, несчастная матушка! — причитала она, хватаясь за холодные прутья решетки так, что ее нежные пальцы белели. — Ее убили у меня на глазах! Это кошмар! Солдат! Эй, ты, безмозглая туша у двери! — она принялась стучать по железу, и звон разносился по каземату. — Я требую воды! Я — принцесса крови! Разве ты не видишь, что мне дурно?
В ее голосе звучала привычная надменность, но на ее лице, лишенном румянца, не было и следа настоящих слез — лишь злоба и раздражение от неудобств, которые она воспринимала как личное оскорбление.
Тан Сяофэн, до этого момента сидевшая на своей кровати, поджав под себя ноги, и уткнувшись лицом в жесткую подушку, чтобы заглушить тихие всхлипывания, не выдержала. Она подняла заплаканное, опухшее от слез лицо.
— Замолчи же, глупая девчонка! — ее голос, обычно тихий и мелодичный, сорвался на визгливую, истеричную ноту. — Ты где, по-твоему, находишься? Не в своих покоях! Мы в тюрьме! Ты это, наконец, осознай!
Мэйлинь фыркнула, повернувшись к сестре с брезгливым презрением.
— И что с того? Неужели ты думаешь, они будут держать здесь нас, дочерей императорского рода, вечно? В конце концов, с нами обойдутся подобающе!
— Нас казнят, — раздался из третьей камеры тихий, абсолютно безэмоциональный, почти механический голос.
Это говорила Тан Лань. Она не металась и не плакала. Она сидела на краю своей кровати, выпрямив спину, неподвижная, как изваяние из белого нефрита. Ее прекрасные глаза, некогда сиявшие умом и страстью, были пусты и устремлены в одну точку на каменной стене, словно она пыталась просверлить ее взглядом. Ее слова повисли в сыром воздухе, холодные, тяжелые и неоспоримые, как приговор палача.
Мэйлинь на мгновение опешила, затем ее губы искривила язвительная ухмылка.
— Ну, вас, может быть, и казнят. Ты — «чёрная вдова». Она — убийца Императора. А я… я еще совсем дитя! Мне всего семнадцать весен! Меня, несомненно, помилуют. В крайнем случае, сошлют в какой-нибудь храм, чтобы я проводила дни в молитвах.
Тан Лань медленно, словно с огромным усилием, повернула голову. Ее потухший взгляд скользнул по лицу младшей сестры, встретившись с ним через две железные решетки.
